будешь порхать по коридору как бабочка!
Девчонка слабо улыбнулась, и медсестра повезла ее в палату. Но тут раздался новый крик:
– Что за отделение! Хоть умирай, никого не дозовешься! Сестра, сестра! Кто-нибудь! – доносилось издалека.
Сестра крикнула в глубину коридора: 'Сейчас, иду!' А про себя подумала: 'Это опять бабка с гайморитом, у которой бессонница. Всех больных сейчас перебаламутит, и будут они стонать и не спать до утра! Хоть бы выписали ее скорее! Надо спросить у врача, может, ей димедрол вколоть? У нее гайморит, димедрол ей повредить никак не может!'
Отвезя девочку на ее место и для порядка крикнув еще раз в глубину коридора: 'Иду, иду!', сестра привычным движением набрала в шприц кубик димедрола и стала готовить для девочки капельницу. В это время в дверь процедурной комнаты кто-то аккуратно, но настойчиво постучал.
– Добрый вечер! Или доброй ночи! Не знаю, как будет лучше, – произнесла Валентина Николаевна, заходя в процедурную. – Где ваш дежурный доктор?
– Не знаю, – ответила медсестра. – Наверное, в ординаторской.
– Я заглядывала, там нет.
– Ну, может, в туалет пошел. А может, курит на лестнице в коридоре. А вы что хотели? – спросила медсестра, заметив удивленно приподнятые брови Валентины Николаевны. – Да он три часа сейчас с бабкой с инородным телом и с девчонкой с кровотечением мучился! – Она сообразила, что строгая заведующая реанимацией может истолковать ее слова как признание в бездеятельности.
'Сейчас еще кого-нибудь к нам переведет. Вот это будет ночка!' – подумала медсестра.
– Я хотела узнать про одну больную, – осторожно сказала Тина. – Я осматривала ее в приемном. Мне кажется, что ее положили к вам.
Сестра понесла в коридор штатив с капельницей.
– Вы фамилию мне скажите.
Тина замялась, раздумывая, не лучше ли ей сначала поговорить с доктором. Если действительно произошел суицид и дело будет вести следователь, не€ к чему всем знать, что она приходила справляться о больной. Хотя перед кем угодно, хоть перед господом богом, Тина могла сказать, что в приемном она поступила правильно, отправив больную по профилю.
– У нас доктор может всех больных и не знать, – сказала сестра. – Он из другой больницы только на дежурства приходит.
'А эта больная как раз сегодня поступила', – подумала Тина и в этот момент увидела незнакомого дежурного врача, выходившего из последней палаты.
– Бабке с гайморитом, которая лежит у окна и страдает бессонницей, по кубику димедрола с анальгином и реланиум! – подходя к сестре, сказал он. – А то замучила, в туалет некогда сходить!
– К вам Валентина Николаевна, заведующая отделением реанимации, – сказала медсестра.
Доктор слегка смутился. Он был приходящий врач, работал только по ночам и не знал в лицо всех работников больницы.
– Я хотела вас спросить насчет одной больной. Большаковой Анны. По отчеству, кажется, Ивановны. Она поступила сегодня, – осторожно сказала Валентина Николаевна, боясь услышать самое страшное и уводя его вперед по коридору.
– Большакова в какой палате? – заорал дежурный врач медсестре.
– В десятой, – ответила та.
– Ну, она ничего, в порядке, я ее смотрел, – равнодушно сказал дежурный врач. – Отек гортани умеренный.
– А вы давно ее осматривали? – еще более осторожно спросила Тина.
– Часов в десять вечера, – подумав, ответил врач. – А что?
– Господи, я вам так благодарна за то, что вы мне сказали, вы даже не представляете! – с чувством сказала Тина. – Это, оказывается, моя подруга детства. Я почему-то подумала – ну надо же, какие бывают дурацкие мысли, – что это она выпала из окна.
– Выпала из окна? – Дежурный врач в изумлении вытаращил глаза.
– Ну да, кто-то же выпал из окна на вашем этаже! – пояснила Тина. – Я сама видела.
– Лена!!! – что было силы заорал в глубь коридора дежурный доктор. Испуганная медсестра выскочила из палаты, где ставила капельницу.
– Кто у нас выпал сегодня из окна? Почему я не знаю? – закричал он.
– Фу, напугали! – ответила сестра и схватилась за грудь. – Да это вовсе не из нашего отделения! – Она помолчала секунду и кокетливо улыбнулась. – Я сейчас в обморок упаду от вашего крика, еще и меня будете лечить! – На Тину она посмотрела враждебно, как на дезинформатора.
– Это из глазного отделения этажом выше какая-то тетенька выкинулась! – сказала она назидательным тоном. – И потом, это было днем, когда наш доктор еще даже на работу не пришел. А у нас все в порядке, не считая орущей всю ночь бабки с гайморитом.
Доктор посмотрел на Тину.
– Вы чего людей пугаете? – сказал он.
– Да вы не поверите, как я сама испугалась! – горячо сказала Валентина Николаевна. – Эта больная, Большакова, ведь после суицида, вот мне и показалось, что это она могла…
Ей показалось, что где-то вдали пронесся звук, похожий на рев гоночных машин, со страшной скоростью несшихся из Брешии в Брешию.
'Кажется – креститься надо!' – хотел было сказать ей врач в точности так, как сказал это в свое время его коллега из кардиологического отделения, но постеснялся. Рев исходил все из той же последней палаты. Это опять звала медсестру бабка с гайморитом. Сестра, чертыхаясь, побежала к ней.
– Я вам больше не нужен? – спросил у Тины врач.
– Спасибо, слава богу, нет! – прижала Тина руку к груди и отправилась искать десятую палату, а дежурный врач рысцой побежал куда-то по коридору, вероятно, все-таки в сторону туалета.
23
Анна Большакова, бывшая девочка, выступавшая на концерте с капроновым бантом и в розовом платье, а теперь рыхлая полноватая женщина, лежала на боку в темноте больничной палаты среди сопения соседок и глядела невидящими глазами на стену. Она вспоминала свою жизнь, и мысли ее были горьки. Она думала о том, как труден и малоприятен путь от рождения к смерти, как несправедливы дети, как глуп и бездарен муж, как рано ушли из жизни родители. Она думала, что самое прекрасное и единственное, что было в ее жизни – ее голос, ее музыка, – теперь от нее ушло, что путь к самовыражению закрыт навсегда, а влачить существование домработницы, которую будут тиранить и дети, и муж, ей не под силу. И ей больше не нужны ни годы, которые она могла бы прожить, ни будущие внуки, которые могли у нее появиться и которых она не хотела видеть. Ей стала не нужна будущая весна, одна из миллионов весен, что должна была через несколько месяцев вновь расцвести во всей красоте. Вся ее жизнь свелась к животной боли, притупленной лекарствами и особенно ее не тревожившей. Женщина точно знала, что придет новый день, она выпишется из больницы и дома вновь повторит свою попытку. Но теперь уже не так бездарно, как раньше, и не уксусной кислотой, а более надежным и верным способом.
Стена у кровати освещалась ровным, неярким светом, падавшим от лампы из коридора, и женщина, несмотря на неважное зрение, вполне могла рассмотреть все неровности, мелкие пупырышки краски и нацарапанную кем-то надпись: 'Жизнь прекрасна и удивительна'. Она смотрела на нее долго, равнодушно, без любопытства. Ей было безразлично, кто и по какому поводу ее написал. Она знала, что эта надпись никогда ее не взволнует.
Так она лежала в относительной тишине, прерываемой криками из соседней палаты и разговорами в коридоре, без сна и равнодушно ждала рассвета. Вдруг на этот, принадлежащий только ей, кусочек стены легла чья-то темная, неясная тень. Женщина не повернулась.
– Аня! – услышала она чей-то как будто знакомый, домашний, очень теплый голос. – Прости меня, ведь я тебя не узнала!
Женщина приподнялась на подушке, пытаясь разглядеть внимательнее ту, что стояла перед ее кроватью.
– Ты тоже меня не узнала… Конечно, годы есть годы, – проговорила пришедшая, и в этот момент у
