– Не попрошайничай больше на улицах! – отчеканил без всякого приветствия в трубку Василий. – Я куплю тебе небольшую квартиру и буду давать деньги.
– Не надо мне твоих денег, – равнодушно ответила она. – Я сама как-нибудь справлюсь. Сделай все, чтобы Алеша учился.
– Будь счастлива, – помолчав, сказал муж.
– Да катись ты к черту! – ответила Тина, повесила трубку и пошла спать.
Так закончился для нее последний год прошедшего тысячелетия.
29
Наступила весна. Каштаны развернули свои гофрированные листья вровень с балконом пятого этажа старого хрущевского дома, а не распустившиеся еще, а только показавшиеся свечи цветков стояли как стрелы, готовые с наступлением майского тепла метнуться вверх.
Именно из-за каштанов Тина согласилась на этот дом в отдаленном районе, где до того даже никогда не была. Вообще-то, квартира была, как теперь говорят, 'убитая', то есть с крошечной кухней, маленьким коридорчиком, единственной комнатой и в состоянии, которое невозможно описать. Но потихоньку, понемножку все утряслось.
Пару недель Тина походила по строительным рынкам, наняла бригаду молдаван – и через месяц в квартиру можно было въезжать. Деньги, что выдал Тине муж в качестве компенсации, все ушли на ремонт, но она ни о чем не жалела. Только попросила отдать ей старый березовый гарнитур. И Василий, несмотря на то что уже осознал его стоимость, пошел навстречу. На место гарнитура в их прежней квартире Алеша поставил модный низкий диван с кучей пестрых подушек, открытые полки и подставку для музыкального центра. А Тина вновь с любовью протирала стеклянные ирисы в дверцах шкафов и полировала теплые желтые полки.
У нее не было даже холодильника, и поэтому молоко она ставила на подоконник, а масло по старинке держала между рамами. От старых хозяев остались в наследство старый кухонный шкаф (Тина сначала вывела из него тараканов, а потом заново оклеила пленкой), крошечный шаткий кухонный столик да две колченогие табуретки. Тем не менее Тина постелила на столик салфетку, поставила вазу толстого стекла с расписными петухами, которую муж отдал ей вместе с комнатным гарнитуром, и стала наслаждаться покоем.
Ей вдруг понравилось ходить за молоком с бидончиком, как они с сестрой в детстве ходили по очереди, в крошечную молочную в соседнем доме. Туда привозили молоко в огромных бидонах из подмосковного совхоза. Чарли тоже нравилось такое молоко и чайная колбаса, которую Тина покупала для него на углу у женщины с Украины.
Когда муж привез Чарли, глаза у собаки были мутные и слезящиеся, по хребту шли проплешины, шерсть была тусклая и свисала с боков клоками. Увидев Тину, пес с обидой отвернулся, будто показывая всю несправедливость того, что сделала хозяйка: зачем она его оставила. Но когда она кинулась обнимать, гладить и целовать пса, Чарли вздохнул, положил лапу на ее руку, съел кусок хлеба с маслом и не отходил ни на шаг около недели. Потом к нему вернулось хорошее настроение, шерсть вновь заблестела, он начал гулять, уже не прижимаясь в панике к ее ногам, а весело помахивая хвостом, и Тина поняла: жизнь у них потихоньку налаживается.
О сыне муж сказал очень коротко:
– Окончит школу, поедет в Краснодар поступать в институт. Там все схвачено, родители и друзья помогут. Если не поступит, вернется в Москву и будет со мной заниматься делом. Определится потом.
Тина только пожала плечами, подумала: 'Ну, пусть будет так. Если мне не удалось вырастить сына так, как хотелось, это не значит, что у него нет права на собственный путь'.
И после новостей о сыне, после возвращения Чарли, обустроившись в крошечной, но теперь такой чистенькой светлой квартирке, она почувствовала столько свободы и радости, что каждую минуту боялась их расплескать.
В прихожей зазвонил старый чешский, потрескавшийся от времени телефон. Через белую арку из гипсолита вместо двери, которую ее уговорили сделать рабочие, Тина, с тряпкой в руке, прошла в коридор, сняла трубку:
– Центр продаж и сервисного обеспечения. Говорите.
– Это я, Тина, – раздался голос Барашкова. – Мы с тобой собирались сегодня на кладбище. Валерию Павловичу память, полгода.
– Конечно, поедем. Спасибо, что позвонил.
– Тогда заеду за тобой в четыре.
– Я буду готова.
И она действительно была совершенно готова к назначенному времени.
День стоял прекрасный, теплый. Тина встретила Барашкова у подъезда с букетом нарциссов, в светлых джинсах, кроссовках и белой футболке. Поверх она накинула фисташковую ажурную кофточку, игриво застегнутую только на верхнюю пуговицу.
– Ну, развод и продажа холодильников пошли тебе только на пользу! Ты просто девочка! – удивился Барашков.
Они не виделись почти полгода. Только перезванивались. Он не врал. Тина действительно помолодела, похорошела, приобрела здоровый цвет лица, и веснушки на ее уже загорелом носу и щеках весело улыбались весеннему солнцу.
Она легко села в машину, высунула локоть в открытое окно. И несмотря на то, что они ехали к печальному месту последнего приюта для тех, кто уже окончил путь на земле, сердце ее рвалось из груди и радостно пело.
На кладбище они сделали все, что положено. На могиле Валерия Павловича стояла новая черная мраморная плита.
– Мышка дала деньги, оставшиеся от ремонта! – ответил Барашков на вопрос Тины.
Могилу кто-то уже успел убрать до них. Аркадий подправил скамейку, покрасил ограду. Тина поставила в трехлитровую банку нарциссы. Они немного посидели рядом, глядя на портрет Валерия Павловича, повспоминали. А вокруг шелестели ветками распустившиеся березы, бешено свистели очумевшие от весны соловьи, одуряюще пахло черемухой – жизнь, так высоко ценимая именно на кладбище, разливалась вокруг такой благодатью, что не хотелось и думать, что все когда-нибудь закончится и для них.
Назад ехали, одурманенные весной, медовыми запахами теплой земли и растений.
– Погуляем? – предложил Аркадий. – Неохота домой.
– Ну хорошо, – ответила Тина. – Только давай тогда погуляем в Центре. Тысячу лет уже там не была.
– Да запросто, – сказал Аркадий. – В Центре так в Центре.
И они поехали сначала вдоль Яузской набережной, потом вывернули через мост на Солянку, ввернулись в поток у Политехнического музея. На Лубянке сделали круг вокруг большой, еще голой клумбы, где когда-то одиноко стоял 'железный Феликс', а потом Барашков по желанию Тины припарковал машину у памятника героям Плевны.
Они решили прогуляться пешком. На газонах зеленела трава. Стайками, как воробьи, на ней расселись то ли студенты, то ли наркоманы, а может быть, и те и другие. Женщины в оранжевых жилетах высаживали на клумбы первые маргаритки и анютины глазки. Почему-то в сквере не оказалось ни единой скамейки, и Тина предложила Барашкову пройтись пешком до Кремля. Аркадию было все равно, куда идти. Тина подняла упавшую на асфальт тополиную сережку, положила ее на ладонь и по дороге то и дело нюхала ее и рассматривала.
– Ты сейчас похожа на мою дочку, – заметил Барашков.
– Возможно, – беспечно ответила Тина. – У меня такое ощущение, что все последние восемнадцать лет были прожиты не мной, а просто приснились. Мне кажется, что никогда мне не было так хорошо на душе, кроме как в детстве. Я вернулась туда, откуда начинала свой путь.
– Я тебе завидую, – неожиданно сказал Барашков. – А вот сам изменить ничего не могу. Работаю, работаю, как вол, днем и ночью. Ничего не вижу вокруг. Вот сейчас иду с тобой, а на душе праздник. Такой чудесный день, такая весна, будто никогда до этого ничего подобного не было! Ужасно только, что Валерия Павловича больше нет. Мне кажется, что он понимал и ценил красоту жизни.
