– Да, – отозвалась Тина.
Они прошли через площадь мимо раззвонившейся вдруг церкви Всех святых на Кулишках и вышли на Варварку.
– Как твоя дочка? – спросила Тина. – Готовится в медицинский?
– Слава богу нет! – ответил Аркадий. – К счастью, нам с женой удалось ее отговорить. А мы уже было думали квартиру продавать.
– А жить собирались где?
– У родителей. Но она одумалась. Ну невозможно же, Тина, всегда выбирать в жизни самые трудные и неблагодарные пути. Хватит того, что мы с женой принесли себя в жертву. Сама знаешь, в других вузах учиться и легче, и спокойнее, курса с третьего студенты начинают подрабатывать. А в медицинском что? На 'Скорую помощь'? И пошло-поехало: опять день – ночь, день – ночь? Нет уж, хватит. Мы с женой за нее оттрубили. Да и потом, после шести лет учебы – еще два года клинической ординатуры. То есть всего восемь лет – и ты по-прежнему никто! Пока еще придет практика, опыт… Вон Мышка – умница, а дело-то у нее не идет!
– Не идет? Почему?
– Почему-почему! Все потому же. Оборудование есть, а опыта нет. Смертность выросла. Главный молчит, потому что нас ведь вывели из финансирования больницы. Мы вроде просто арендаторы. Он за нас официально не отвечает теперь, но, говорят, недоволен. Просто боится связываться с ее спонсором.
– А кто ее спонсор?
– Никто в больнице не знает. Главный молчит, и она молчит. Не спросишь же ее: это твой любовник дал деньги?
– Да… – протянула Тина, но Барашков понял: проблемы больницы теперь для подруги – где-то далеко позади.
Изогнувшаяся S-образно Варварка открывала перед ними свои сокровища, и Тина слушала Барашкова невнимательно. Она наслаждалась прогулкой. Проходя мимо черепичной крыши английского подворья, она игриво постучала пальцем по ажурной решетке, а потом, увлекая за собой Барашкова и еле увертываясь от мчащихся машин, перебежала на другую сторону, с интересом заглядывая в витрину оружейного магазина. Поравнявшись с галереей арок и полуколонн Кваренги напротив классического портика церкви святой Варвары и купив себе и Аркадию эскимо, Тина задрала голову куда-то вверх и показала рукой на окна второго этажа теперешнего торгового дома:
– Вот здесь когда-то была знаменитая поликлиника ухо-горло-носа, и мама водила меня сюда к очень известному доктору, когда у меня пропадал голос.
– Слушай, а правда, что ты когда-то профессионально пела? – спросил Барашков. – По больнице прошел слух, что ты ушла то ли в театр, то ли в церковь…
– Я и сейчас пою, – засмеялась Тина. – Для сестры. А в церковь я точно ходила. Два раза. Но мне там не понравилось. Когда люди вникают в какое-то дело, им сразу становится видна его изнаночная сторона. Церковь далека от совершенства, и благодати там не больше, чем у нас в больнице… В общем, ничто человеческое не чуждо и тем, кто считается приближенным к богу.
– Ты не религиозна? – спросил Барашков. – Сейчас все молятся, кого ни возьми.
– Почему не религиозна? – удивилась Тина и слизнула мороженое с руки. – Я верю. Мой бог – объективность. Показатели пульса, давления. Частота сердечных сокращений, остаточный азот, креатинин, лейкограмма, скорость оседания эритроцитов – вот моя религия, мое учение, мое существование. Это то, в чем я чувствую себя спокойно, уверенно. Я не молюсь на них, это моя среда обитания. Я не думаю, что кто- то руководит моими назначениями, когда я вписываю их в историю болезни. И судьба больного зависит от меня. За это я и несу ответственность. Иначе как же может врач отвечать за больного, если все находятся в божьей власти? Меня ужасно раздражают разговоры по радио, по телевидению о людях года, тысячелетия. Всегда среди них оказываются какие-нибудь рок-музыканты или артисты, про которых в журналах пишут, что они не стесняются стибрить что-нибудь с прилавков в магазинах, что плохо лежит. Ну, в крайнем случае еще выбирают спортсменов. Ни разу я не слышала, чтобы кто-нибудь предложил кандидатуру ученого. Да хоть Бутлерова, например, без которого не было бы ни органической химии, ни лекарств, ни даже синтетических наркотиков, без которых эти долбаные рок-музыканты сочинить ничего не могут. Или технаря, который придумал двигатель для тех самых машин и самолетов, на которых они передвигаются, чтобы давать свои чертовы рок-концерты. Хотела бы я посмотреть, как бы они загребали деньги, если бы им с их аппаратурой пришлось на телегах ездить. А врачи? Да что бы делали все эти звезды без врачей, которые изменяют им форму носов, наращивают бюсты, выводят из запоев и делают аортокоронарное шунтирование? Так и сидели бы по своим пивнушкам, кто в Ливерпуле, кто в Саратове.
– Да, Тина, ты строга! – засмеялся Барашков.
– Да ну их всех к черту! – сказала Тина. – Ты посмотри, какая красота!
Варварка сделала еще один изгиб – и вдруг перед глазами открылась панорама Кремля с ослепительно белой колокольней Ивана Великого, с его сияющим золотым куполом. А прямо перед собеседниками неожиданно, как по волшебству, вырос из брусчатки Покровский собор. Разноцветные его татарские луковки делали площадь неповторимой.
– Ну правда! – сказала Тина. – Придумают какую-нибудь песенку, и пожалуйста – люди года! А тут человечество такую красоту создает – и все тонет в памяти людской. Потому что забалтывается ежедневными, ежеминутными идиотскими суперхитами, суперпроектами, супер-пупер новостями.
– Ну не смотри, не слушай.
– А я и не смотрю. Но иногда читаю. Я ведь по выходным еще и газеты продаю. Чтобы заработать. Ты знаешь, зарабатываю не меньше, чем в больнице. А иногда и побольше. И я свободна! Понимаешь, свободна! Это ни с чем не сравнимое ощущение. Нужны деньги – иду продавать газеты, не нужны – не иду. Кстати, а моя пальма в коридоре еще жива?
– Жива, что с ней сделается. А вот обезьянье дерево Мышка утащила к себе в кабинет. У нее ведь теперь кабинет новый – отдали большую комнату во внешнем коридоре. Не знаю, что там было раньше. Мышка говорит, что я своими окурками отпугиваю удачу. Но, по-моему, дерево какое было раньше, такое и осталось. Вранье это – что оно приносит материальный успех.
– А я выращиваю на кухне в горшке новую пальму.
– Если все будут выращивать пальмы, кто тогда будет лечить?
– Это уже больше не моя забота, – сказала Тина. – Я свой долг медицине заплатила. Чем могла, тем и отдала. И если медицина представляется мне как огромный храм вроде Тадж-Махала, то я сама – всего лишь маленькая полуграмотная служанка, с благоговением подметающая ступени где-то там, между огромных колонн. А купол этого храма так высок, что, когда я поднимаю голову, я не вижу его, а вижу только уходящий ввысь белоснежный гладкий мрамор, который символизирует бесконечность пути. А если кто-то скажет, что он познал большее и увидел сияющую вершину, и может в медицине все, то ты не верь – потому что каждый из нас пока только крутится между колонн, только кто-то, может быть, с другой стороны.
– Тебе бы романы писать, – ответил Барашков.
– А что, может быть, – ответила Тина. – Сейчас многие пишут.
Они стояли на краю площади. Справа от них резными светлыми башенками и крылечками поднимался ГУМ, а слева красной зубчатой стеной, окруженной елками, стоял Кремль. И весь вид – с башнями, соборами и даже Мавзолеем – был так привычен, так любим для коренной москвички Валентины Николаевны, что она с трудом представляла, что всего каких-нибудь сто пятьдесят лет назад площадь выглядела совершенно по-иному из-за окружавшего Кремль рва и перекинутых через него мостиков.
– Как я благодарна тебе за прогулку! – искренне обняла Барашкова Тина.
– Давай отвезу тебя домой! А ты меня напоишь чаем, как раньше!
– Это все еще так называется? – засмеялась Тина. – Нет, дорогой. Не сердись. Но знаешь, что меня удивляет? Ты-то ведь, в отличие от меня, всегда любил свою жену. Почему же тогда?..
– Откуда я знаю почему? – пожал плечами Барашков. – Жизнь потому что такая. То я с дежурства, то она с дежурства. То я устал, то она устала. То денег нет, то дочка болеет. И какое-то постоянное неприятное чувство, что тебя, как теперь говорят, кинули. Кто кинул, каким образом и за что, в чем твоя личная вина – неизвестно. Но жизнь проходит, а счастья нет.
