всегда, я надеюсь, принесут салат, какую-нибудь колбаску, бутерброды с икрой и торт. Я-то ко всем этим яствам равнодушен, а вот тебе не помешает все это съесть и остатки забрать домой – брату.
– Да мы с ним не вместе живем. Он квартиру снимает.
– Но, надеюсь, хоть дружите?
– Дружим, – улыбнулся Владик. – Я брата люблю.
– Хорошо было бы, если бы и он тебя любил. – Михаил Борисович уже стоял возле двери со своими букетами и небольшими коробочками с подарками. – Бери остальное – и вперед.
Вернулись они через полчаса с пузырящимся в желудках шампанским.
– Дурацкий, в сущности, праздник, – сказал Михаил Борисович. – А вечером сегодня еще банкет в зале для конференций. Ты пойдешь?
– Нет.
– Домой торопишься?
– Нет, – Владик пожал плечами. – Просто не хочу. Неинтересно.
– А мне придется идти, – Михаил Борисович опять поправил свою «бабочку».
– А вы женаты, Михаил Борисович? – спросил Владик.
– Да как-то не совпало, чтобы те, кто мне очень нравился, могли бы меня полюбить. Но, может, это и к лучшему. Свобода, дружок, дорого достается. – Они сидели каждый за своим микроскопом, но смотрели не в окуляры, а каждый – в себя. Перед Михаилом Борисовичем было окно, выходящее в угол больничного двора, и в этом месте, к его удовольствию, как раз густо росли деревья, а вот перед Владиком была гладкая стена.
– Картину, что ли, сюда повесить? – Владик взглянул на Михаила Борисовича. – А то взглядом даже не за что зацепиться.
– Сейчас, – тот встал со своего места и вышел в коридор. Через минуту вернулся, неся здоровенный учебный плакат. – Вот, любуйся.
– «Амилоидоз почки», – прочитал Владик. – Не надо, а?
– Ну, не надо так не надо, – Михаил Борисович небрежно засунул плакат за шкаф. – Слушай, давай по коньячку? Что-то в этот праздник такая тоска.
Владик пожал плечами.
Вошла лаборантка. Внесла на большой тарелке половину пышного торта и горку фруктов на металлическом подносике.
– Лоточек-то, надеюсь, не из секционной? – мрачно пошутил Ризкин.
– Боже вас упаси, Михаил Борисович!
После коньячку стало легче.
Ризкин даже потанцевал около своей груши, посылая ее четкими ударами к противоположной стене. Владик развернулся, наблюдая за ним, и одновременно рассматривал на свет препараты со своей планшетки.
– А ведь мы все умрем, – вдруг сказал он. Михаил Борисович вдруг особенно сильно стукнул по груше.
– Боишься?
– Не то что боюсь, неприятно как-то.
– Ну, тогда давай за здоровье! – Ризкин снова налил, и они звонко чокнулись.
– Занюхай мандаринкой, – Ризкин кинул Владику оранжевый шарик с лотка. – Вопрос не в том, что умрем. Вопрос в том, как именно придется это сделать.
– А какие есть варианты?
– Вариантов много, – Михаил Борисович быстро впадал в философское настроение, которое Владик уже успел в нем полюбить. – Например, можно считать, что прекрасна смерть в бою. Человек разгорячен, возбужден, в крови его бурлят гормоны – и вдруг – рр-раз! Бах! Разрыв снаряда, удар шашкой, свист пули! Ах, как это заманчиво – ведь человек в этот момент не чувствует боли. Об этом рассказывают и раненые: во время атаки люди часто не замечают ранений. В том числе и смертельных. И тем не менее смерть в бою представляется мне не самым лучшим вариантом.
– Почему?
– А потому что правильный вариант смерти – сознательный.
– Самоубийство? – Владик внимательно смотрел на Ризкина. Михаил Борисович был в этот момент, как никогда, торжественен. Он был доволен – нашелся человек, который был достоин слушать его. Большинство людей ведь отмахиваются от смерти, как от назойливого насекомого – потом, потом. Когда-нибудь, главное, чтоб не сейчас. А Михаил Борисович любил поговорить о смерти.
– Ни в коем случае не самоубийство. – Ризкин стал прохаживаться по комнате, как лектор. Владик уже заметил, что именно в эти моменты Михаил Борисович излагает свои самые важные мысли. – Никогда нельзя быть уверенным, что завтра ситуация не изменится кардинально. А тебя уже нет. И ты никогда не узнаешь, что ты все-таки выиграл, может быть, самую важную битву твоей жизни.
– Надо жить… – сказал Владик задумчиво.
– Конечно, мой мальчик, надо жить, – Михаил Борисович посмотрел на него и вдруг ощутил к Владику что-то вроде нежности. – А у тебя есть сомнения?
– Нет, – сказал Владик без улыбки. – Никаких.
– И ты никогда не хотел уйти из жизни?
Владик отрицательно покачал головой.
– Даже в ранней юности?
– Нет, – он вдруг взглянул на Ризкина и спросил: – А вы, шеф, хотели?
Ризкин сделал по кабинету еще один танцующий круг, подошел к груше, стукнул пару раз и обеими руками остановил ее.
– Лет в четырнадцать я что-то такое подумывал по этому поводу, но не конкретное. Что-то со мной происходило, вроде переосмысления жизни. Как кроссворд разгадывал – «как это будет, когда меня не будет». После двадцати совсем сорвался с катушек – окончил три курса медицинского института и решил, что я великий знаток медицины. «Что с человеком не делай – он упорно ползет на кладбище» – это был мой лозунг. – Владик вспомнил собственные похожие мысли относительно больных в свою еще недавнюю бытность врачом-диагностом и покраснел. – А в двадцать пять у меня развился острый туберкулезный процесс в легком. Я харкал красной слюной и выплевывал вместе с кровью ошметки пораженной палочкой ткани. От интоксикации и температуры у меня заплывал мозг – я мог только лежать. Я закрывал глаза, и мне мерещились незнакомые страны. Кстати, я потом в некоторых побывал, и ты знаешь, как будто узнавал места, которые видел в бреду. Такое своеобразное дежа вю.
– Это при туберкулезной интоксикации такой симптом? – удивился Владик.
– Нет, это лично у меня так было.
– А-а… А я-то уж хотел бить себя по башке за то, что и в туберкулезе ничего не понимаю, – искренне сказал Владик.
– Сам себя по башке никогда не бей. Всегда найдутся другие, которые сделают это с еще большим удовольствием. – Михаил Борисович, видимо, счел свой рассказ законченным, уселся за свой стол и уставился в микроскоп.
– Ну, а как вы выздоровели? – недоуменно спросил Владик.
Ризкин как будто уже забыл, с чего начался его рассказ. «Пневмония… – начал он читать лежащую у него на столе историю болезни. – Пневмония, осложнившаяся острой…» Вдруг он резко повернулся к Владику: – Знаешь, я ведь уже совсем тогда приготовился умереть. Мои родители приводили ко мне одного доктора за другим, но мне уже ничего не было интересно. Я и операции не хотел. Мне было так плохо, что хотелось только одного: чтобы прекратился изматывающий жар.
– И вам ничего не было жаль?
Ризкин подумал.
– Жаль было, конечно, родителей. Моя смерть принесла бы им очень много горя, но тот образ жизни, который я вел до этого, огорчал их не меньше, поэтому я думал, что со временем они должны будут успокоиться. Когда мое воображение выныривало из невообразимых далей, я соображал, что умру от интоксикации, кровопотери или асфиксии – кровь почти уже беспрестанно текла из моего горла. Между
