бежали комбат Борисенко, взводный Демин, еще несколько бойцов и командиров. Охранники стреляли по ним в упор — скрыться в спасительной темноте парка удалось немногим. Не та ли стройная сосна растет на могиле одного из павших?
Тронутые позолотой осени, задумались березы, тополя и клены. До самой земли опустили косы плакучие ивы. Парк весело перекликался голосами детворы, из тира щелкали глухие хлопки духового ружья.
Когда-то здесь лающими голосами перекликались конвоиры, и кто-то из них должен был попасть в бегущего Петра. Да не попал… Здоровые и сытые конвоиры были обязаны догнать измученных, голодных, полураздетых людей — не догнали. Охранникам не повезло, и они продолжали конвоировать лишь чуть поредевшую колонну военнопленных. А если бы не повезло Петру?..
Что-то похожее думала и Лена, сказав матери:
— А ведь попади пуля в папку и… не было бы меня. Не было бы у нас с тобой Ирочки. — И удивилась вслух: — Вот она, какая была цена случая: глупый слепой кусок, даже кусочек свинца… Попал — не попал в человека… А если б попал, то сразу в три жизни. Какая-то ничтожная малость — и три человека! Хотя теперь уже не три… — Лена тихо спросила у Александры Михайловны: — Помнишь, мам, я тебе говорила: «У женщины до самой смерти сердце молодое»? Помнишь?
Так вот, старею я уже, а будет у тебя еще внук. Или внучка…
— Молодец, доченька! — обрадовалась Александра Михайловна. — Побереги себя, чтоб все, как надо, а мы с тобой и это наше дитя растить будем.
И дрогнула в голосе дочери ответная ласка, когда она, щекой прикоснувшись к материнскому плечу, сказала:
— Ты там в Париже надолго не загуляй! А то вон сколько нас по тебе скучать будет…
Фирменный скорый поезд «Сож», Гомель — Москва, прибыл на перрон Белорусского вокзала строго по расписанию, в 11 часов 17 минут. До отправления парижского экспресса оставалось ровно девять часов. За это время надо было оформить визу во французском посольстве и билет, поставить отметки в консульствах Бельгии и ФРГ, а также добавить к хойникским гостинцам каких-нибудь московских.
У выхода из вагона Александру Михайловну встретили Чернышевы. Крякнув, Александр Васильевич понес чемодан, а затем взял на себя все отъездные хлопоты. Ни в разговоре, ни в движениях бывший комиссар Чернышев не спешил, зато дела и любые проблемы у него решались как-то быстро, сами собой.
Сначала в добротном старомодном ридикюле Александры Михайловны появились визы и билет. Затем вместо ридикюля появилась элегантная сумочка, а гостья и хозяева были доставлены в моднейший парикмахерский салон.
Сердитая очередь в салоне Чернышева не смутила: он что-то пошептал двум мастерицам, показал содержимое элегантной сумочки, и мастерицы дружно пресекли возникший было в очереди бунт:
— Эти дамы сегодня едут в Париж! Очередь растерянно притихла.
— Кому в Париж — просим вне очереди. Имеются еще уезжающие в Париж?
Выйдя из салона, Александра Михайловна засомневалась:
— А мастерицы над нашими прическами не перемудрили? Уж очень они молодые, нас по себе причесали…
— Привыкнешь, — успокоила Нина Николаевна. — В Париже тебе ко многому придется привыкать… А причесали нас девчата по высшему классу и вовсе ни в чем не переборщили!
— Теперь бы подарок… — напомнила Александра Михайловна и, пройдя несколько шагов по улице Горького, оказалась в магазине подарков.
Сразу приглянулись палехские шкатулки — в Париже таких не купишь. А вот какую выбрать? «Аленушка» очень уж для Марселя молода, зато «Хлеб-соль» по картине Солонинкина хотя и уступала «Аленушке» в мастерстве рисунка, зато подходила по смыслу Красивая большеглазая девушка с пышной русой косой протягивает кому-то на пышном рушнике хлеб-соль на фоне золотых куполов и старинных стен Московского Кремля.
— Наша красавица, — одобрил Чернышев. — Российских кровей!
— Или белорусских, — добавила Нина Николаевна.
Кивнув на «Аленушку», Чернышев улыбнулся:
— А это сувенир Марселю от Ни-ноч-ки. И от меня. Еще, Александра Михайловна, какие-нибудь проблемы имеются?
— Проблем нету, да мне бы…
— Хотите одна пройтись по Москве, — догадался всезнающий Чернышев. — Согласен. А мы с Ниночкой — домой. Машина будет ждать возле сквера Большого театра ровно через два часа.
Спустившись по улице Горького к подземному переходу, она прошлась по знакомому Александровскому саду, постояла у Вечного огня над могилой Неизвестного солдата и, как в прошлый раз, мимо Исторического музея и Никольской башни по Красной площади направилась к Мавзолею.
День был почти такой же солнечный, радостный, но здесь ее никто не ждал, и — минута за минутой — она оставалась наедине с Историей, Временем, Памятью. И тихая грусть бабьего лета отступила в ней перед величественным и прекрасным, что ее окружало.
Часы на Спасской башне отбили три четверти. Из тех ворот выезжал на белом коне маршал Жуков, чтобы принять Парад Победы, а на этой брусчатке, в колонне Первого Белорусского фронта, стоял Петр, и ему предстояло пройти мимо Кремля, мимо Верховного торжественным маршем. И здесь же, к подножию Мавзолея, были брошены захваченные нашими войсками в боях гитлеровские знамена и штандарты, многие из которых в июне сорокового под звуки фанфар проносились через Триумфальную арку в Париже.
…Вторая мировая война началась из фашистского Берлина. Победная точка в Великой Отечественной войне, знаменующая торжество нашего правого дела и крах «третьего рейха», была поставлена здесь, на Красной площади, в Москве…
И вот наступили короткие минуты, когда среди шумного дня затихла площадь и стало слышно, как печатают по брусчатке свой шаг молодые солдаты. Сержант-разводящий вел двух часовых, которые шли заступать на пост номер один у входа в ленинский Мавзолей.
Чувством гордости отозвались в ее душе и слитные шаги молодых воинов, и бой кремлевских курантов, и наступившая торжественная тишина. В этот момент словно раздвинулся горизонт, и перед ее мысленным взором открылись самые дальние дали государства, созданного Великим Октябрем, партией, гением Ленина. И все это объединилось в сознании единым понятием Родины, и Александра Михайловна с гордостью представила то заветное место, где у нее хранится с войны комсомольский билет.
Повторяя в памяти эти мгновения, она вспомнила, как шагавший мимо разводящий, а затем часовые, чуть скосили на ходу глаза, и торжественно-окаменевшие лица у них потеплели.
Александра Михайловна проследила за взглядом разводящего и увидела рядом плотную седую женщину лет семидесяти. На ее широкоскулом, будто высеченном из гранита лице светились большие серые глаза, а губы шептали:
— Сыночки…
И столько нежности, заботы и боли было в одном этом слове…
— Сыночки, — шевельнув губами, повторила седая женщина, не замечая никого вокруг.
Когда после смены караула часовые и разводящий возвращались в Кремль, они снова тепло покосились на женщину, и она медленно, вперевалку, пошла вслед за ними по каменной брусчатке площади. У Спасской башни кивнула военному, а тот, вытянувшись, как перед генералом, откозырял этой женщине, и она, не предъявляя никаких документов, прошла в служебный вход Кремля.
С этой женщиной Александре Михайловне предстояло ехать в одном купе…
Уходя с Красной площади, она увидела, как встречается молодая пара: мужчина лет тридцати улыбался девушке и протягивал букет цветов. Уже сидя на скамеечке в сквере Большого театра, Александра Михайловна отвлеченно, без зависти подумала, что так же, как она с Марселем, сегодня встречалась на Красной площади молодая пара, но возраст и судьба у этих людей совсем иные, и этого возраста ни ей, ни Марселю уже никогда не вернуть.
«Ну и что? — возразила она себе. — А букет, что держал в руке мужчина, совсем не тот, что подарил
