ей Марсель. И улыбка у мужчины совсем не та. И сам мужчина, пускай намного моложе, но тем больше проигрывает в сравнении с Марселем, потому что Марсель такой…»
«Какой?» — спросило ее второе «я».
«Особенный», — не задумываясь, ответило первое.
Прошлогодним августовским днем на Бородинском поле Марсель вдруг сказал по-французски:
— Tout vient a point a celui qui saitattendre.
И тут же перевел:
— Все приходит вовремя для того, кто умеет ждать. — Счастливо улыбнулся и добавил: — Вот и пришло время нашей встречи…
Александра Михайловна любовалась колесницей и конями над колоннами музыкального дворца, которые уносили Аполлона навстречу солнцу, в мир волшебных мелодий. Слушала шум фонтана и себя, и тут внутри нее заговорили, споря, два «я», и первое укорило:
«Зачем ты была тогда к нему несправедлива?»
«В чем же несправедлива?» — с наигранной наивностью удивилось второе «я», прекрасно поняв суть вопроса и именно потому избегая на него отвечать.
«Есть две причины твоей несправедливости: или он тебе неприятен, или…»
«Ну, почему же неприятен? — перебило второе «я». — Еще в сорок третьем…»
«Тогда он был достоин твоей любви?»
«Зачем же спрашивать о том, чего в прошлом никак не могло быть и что никогда уже не вернется?»
«Чтобы из прошлого заглянуть в свое будущее. Его не спрячешь за воспоминания былого…»
Тот же внутренний голос настойчиво продолжал допытываться дальше:
«Достоин ли Марсель твоей любви?»
«Достоин».
«Так полюби…» — соблазнял тот же голос.
«Да как же можно?» — слабо защищалась она.
«Если достоин — возможно, — настаивало первое «я». — Не мучай себя и его. Разве он заслужил страдания безответной любви?»
«Но почему же безответной?» — возразило второе «я». И она тут же испугалась этого вопроса: «Если я так себе говорю, значит…»
Что следует за этим «значит», она заставила себя не думать и оборвала внутренний диалог. Заставила оборвать. На время…
Но разве насовсем этот разговор двух «я» в себе оборвешь?
К ее скамеечке вприпрыжку подбежала нарядная шустрая девочка лет пяти:
— Тетенька, мама и папа находились по Москве и сидят без ног, а я хочу играть. Давай с тобой поиграем в догонялки?
— И я тоже без ног, — призналась Александра Михайловна.
— Все взрослые здесь устали и отдыхают. Поиграй, Машенька, сама, — терпеливо говорила девочке мать, а отец что-то показывал жестами, и руки у него были знакомо-подвижные и метались, как ласточки перед дождем.
Красивая синеглазая женщина с материнской любовью смотрела и на девочку, и на сидящего рядом крупного сильного мужчину с выразительным лицом и грустными карими глазами.
Александра Михайловна глянула на мать, на отца девочки и охнула: «До чего же похожи! Ну, просто копии Елены Фальковской и глухонемого брата Ивана. Счастливые в любви друг к другу. И какая у них девочка! Такое же счастье могло прийти к ее Ивану, да не пришло… А до чего же этот мужчина похож на Ивана… И тоже — она это видит — глухонемой…»
Непроизвольно для себя, Александра Михайловна поздоровалась знакомой азбукой немых. И мужчина, изумившись, жестами рук спросил ее:
— Откуда вы это знаете?
— Брат у меня тоже…
— Где он?
— Погиб.
— А где похоронен?
— Не знаю. Война…
Трое уходили из сквера, и немой мужчина оборачивался, приветливо ей кивал. Так же прощался, уходя на задание, покойный брат Иван…
Какие муки принял в гестапо Иван, про то было ведомо ему одному. Другие муки достались Ивану, когда видел счастливые глаза Елены. От любви не к нему — к другому. И этого другого ей завтра предстоит увидеть в Варшаве…
Александра Михайловна понимала, что встреча та отзовется болью в Яне и в ней. Потому что сорок лет одинокий Ян несет в себе любовь к Елене. А Иван был и остался для нее самым близким из всех братьев и сестер.
Детьми они любили долго и молча смотреть на плывущие по небу облака, и ей хотелось узнать, где и почему у линии горизонта они загадочно истаивали, а вслед за ними по небу белыми лебедями все плыли новые стаи облаков.
На земле их влекли бегущие по рельсам поезда: к близкому Минску и далекой, за сотни километров Москве…
Торопя себя перестуком колес, куда-то по железным ниткам рельсов спешили пассажирские и товарные составы, и после того, как они тоже исчезали вдалеке, особенно густой казалась тишина, и она болела душой против обидной несправедливости, которая лишила Ивана звуков, а поезда мимо него проносились так же безмолвно, как плыли над ним по небу облака.
И так же неслышно, когда Иван готовился взорвать водонапорную башню, к нему подкрались охранники…
Она болела за Ивана острой жалостью, но с самого раннего детства даже не поняла, а интуитивно почувствовала, что проявлять свою боль, открыто жалеть гордого Ивана ни в коем случае нельзя. Иначе рухнет та согласная любовь, что была между ними, и каждый из них останется сам по себе, и будет им плохо.
— Пора ехать. Шестнадцать часов… и десять минут…
У скамейки в сквере перед ней стоял шофер Чернышева.
…Александр Васильевич, как всегда, был настроен решительно. Даже дома:
— По-быстрому пей компот, ешь пирожок — и спать. Перед дорогой надо отдохнуть. К ужину разбудим.
После ужина Александра Михайловна достала из сумочки парижский конверт:
— Последнее от Марселя письмо. О вас тут пишет, и просьба у него. К стыду своему, я доподлинно слова той песни в памяти не удержала.
— Читай, если для нас, — оживился Чернышев.
— Читать буду, как он пишет, без всяких исправлений:
«Я вспоминаю Ниночка и Александр (Чернышевы, она был чудесный Соловушка, заботливая медперсонал и храбрый воеватель. Комиссар Чернышев очень сильно влиял в души партизан, а так же согласно специальности кавалериста проявлял лихую храбрость и военный хитрости. Я даже сечас затрудняюсь представить какой надо было иметь способность вывести группа раненых в беспомощном состоянии через непроходимый болото и удушливые кольца окружений со стороны немецки егерей. Комиссар Чернышев совершил чудо и все раненые являются ему должники своих жизней…»
Александр Васильевич поморщился:
— В целом насчет меня Марсель перегнул. Человек в беде хитрее, чем в радости либо достатке. Но без везения мы из тех болот живыми бы не выбрались. Погибнуть могли, но только не плен — второй раз в плен я бы никак не попал!
