покойного мужа-инвалида. Не зря, выходит, я на войне воевала! И не задаром! Наверное, только дети да блаженные верят, будто счастье на кого-то свалилось. Это кирпич на дурную голову может свалиться, а счастье — каждый по-своему и для себя его добывает!
Поужинав, Анна Денисовна аккуратно завернула оставшиеся бутерброды и спрятала сверток в сумку. Молчание попутчиц ее не смущало, и она продолжала ненасытно говорить:
— Внук у меня — мальчик ласковый, добрый — в отца. Жизнь его еще ничему не научила… Хожу к нему в школу, рассказываю о подвигах на войне. Молоденькая учительница там говорила: «Вот какая у тебя героическая бабушка!» И в заводской многотиражке мои воспоминания напечатали, вот они, почитайте!
Алексеева, не надевая очков, просмотрела газетную заметку и поинтересовалась:
— А где воевала?
— В блокадном Ленинграде, потом в Прибалтике — доколачивали окруженную группировку. Я детям рассказываю, какие муки переносил блокадный Ленинград…
Выдержав паузу, Анна Денисовна сказала:
— Завтра буду в Варшаве. Отдам родственникам свои дефициты, возьму или закажу ихние. А сейчас надо отдыхать. У кого нижнее место?
— У меня, — отозвалась Александра Михайловна.
— Займете мое, верхнее, — распорядилась Сторожихина. — Я человек заслуженный, больной — с войны меня болезни терзают.
Продолжая держать заводскую многотиражку, Алексеева настойчиво спросила:
— А в самом Ленинграде тогда была?
— Наша часть входила в состав Ленинградского фронта, поэтому я о блокаде все знаю. И медаль у меня…
Голос Алексеевой зазвучал жестко, беседа все больше начинала походить на допрос:
— Хоть раз на передовой была? По-честному — была?
— Да как сказать…
— Как есть. При фронтовом банно-прачечном отряде была поваром? Я правильно говорю?
Анна Денисовна удивилась:
— Откуда вы это знаете?
— Из заметки. Про стирку белья упомянуто. И вот эта придумка, что ты сочинила: «Пищу готовили в домах, приспособленных под кухню. Однажды после изнурительного дежурства легла отдохнуть. Просыпаюсь — возле меня весь персонал.
— Ну как, ефрейтор, отдохнула?
— Спасибо, — говорю, — выспалась. А что? — А ты посмотри, что кругом делается.
Смотрю и глазам не верю: кругом разбитые палатки, пух летит.
— Бомбили?
— Вот именно. Только твоя палатка и осталась целой».
Окончательно переходя на «ты», Алексеева спросила:
— Это у тебя чей знак? Дубовые листья…
— Мой.
— Неправда! Этот гвардейский танковый корпус рядом с моей бригадой воевал. Тебя там быть не могло, а значит, и знак ветерана этого соединения у тебя быть не может. Давай-ка его сюда!
Елизавета Ивановна отцепила почетный знак с платья онемевшей Сторожихиной и назидательно подняла покалеченный осколком указательный палец:
— Девять у меня тяжелых ранений, а ты… Отжиралась на кухне за сотню верст от линии фронта, да еще всякие небылицы курам на смех в газете печатаешь! Поспала бы ты, когда б рядом бомбы рвались… И о блокаде все знаешь! И о своих «подвигах» детям лжешь!
Лицо Елизаветы Ивановны густо покраснело, глаза сверкали:
— На войне всякая специальность нужна, да не каждому дано быть героем! И землю нашу под вражьим огнем своей кровью ты не поливала. Зато теперь, за неимением свидетелей, в герои норовишь пролезть…
— Да как вы можете?
— Могу! А ну-ка, «героическая бабушка», согласно своему тыловому расписанию, на третью полку — залезай! Да побыстрее — мухой!
Выйдя вслед за Алексеевой в коридор, Александра Михайловна улыбнулась и стала с ней рядом.
Ничто так не сплачивает людей, как чувство общего врага или общая неприязнь к какому-то человеку.
Несколько минут помолчав, Елизавета Ивановна самокритично призналась:
— А все-таки я с ней — грубовато!
Александра Михайловна возразила:
— Зато справедливо. Мещанка войны… И самое гадкое в этой мещанке не то, что войну отсидела в тылу и не чувствует себя обязанной перед теми, кто был впереди нее, погибал на передовой. Она за свою тыловую сытую жизнь требует себе еще и славы, всевозможных благ. И добивается этой незаслуженной славы, этих неположенных благ!
Елизавета Ивановна упрямо качнула головой:
— Могла бы я — и посдержаннее, да очень эта Сторожихина напомнила мне другого человека. Обиду мою горькую напомнила…
А больше всего Елизавету Ивановну Алексееву обижала жизнь.
Родителей своих она не помнит. После детдома уехала из Куйбышева строить Комсомольск-на-Амуре. По комсомольской путевке поступила в военно-медицинское училище. Фельдшером отвоевала финскую кампанию. Вышла замуж за лейтенанта-пограничника, служила с ним в Москве, родила ему двойнят: Игоря и Романа.
Первая бомбежка была в Москве ровно через месяц после начала войны. Она и муж находились каждый на своем дежурстве, а двойнята погибли — прямое попадание. Вскоре умер муж. И она пошла воевать.
Дважды военфельдшера Алексееву представляли к званию Героя Советского Союза, да при проверках ее в части не оказывалось — убывала по очередному ранению. Так и минула ее Золотая Звезда, зато наград у гвардии лейтенанта Алексеевой было много, а тяжелых ранений и контузий — девять. Она воевала в лесах Смоленщины, под Москвой и Ленинградом, на Курской дуге. Партийный билет ей вручали в Белоруссии, недалеко от Бреста. Потом освобождала Польшу, штурмом брала Берлин.
Скольким воинам спасла жизнь гвардии лейтенант медицинской службы Алексеева — того не посчитать. А вот себя не уберегла. В Берлине разом ударили по ней все прежние ранения, контузии; десять лет была Елизавета Ивановна слепой, а как вернулось зрение — еще пять лет болела тяжелым нервным недугом.
Потом — инвалидность, маленькая пенсия, крохотная комнатушка в центре Москвы. И полная беспросветность в будущем — если бы не напористый молодой корреспондент. Отыскал он в архиве представления, наградные листы — и появился в одной из центральных газет очерк «Товарищ гвардии лейтенант». И назначили Алексеевой персональную пенсию, переселилась она в отдельную квартиру.
Казалось бы, только радоваться, да навалилось одиночество, кошмары ночами замучили. Хотела уже проситься в старую комнатушку, но снова помог корреспондент: повез ее в школы и воинские части.
Поднимался корреспондент на трибуны уверенно, говорил о войне легко и красиво. А она так не могла и потому выступать стеснялась. До памятного ей вечера в гвардейской Таманской дивизии.
Из президиума выделила Елизавета Ивановна в зале двух солдат: не слушая оратора, они что-то говорили красивой соседке и беззаботно смеялись. Похожие, как близнецы, двое молодых парней…
И тут ее как молнией обожгло: «да это же мои Игорь и Роман! Не грудные, а взрослые они — времени-то сколько с того дня промелькнуло…»
Сама напросилась выступить, и первые слова из сердца сказала тем двоим:
— Родимые мои вы сыночки!..
И — замер зал. Ответно, по-сыновьи, потянулись к ней гвардейцы. И стала она Матерью
