устроено. Это великолепная иллюстрация того, что делают богатые люди, чтобы стать еще богаче. Допустим, ты покупаешь нью-йоркскую Центральную железную дорогу за десять миллионов долларов. Тебе удается пресечь воровство, которое процветало при предыдущем хозяине. Ты модернизируешь предприятие — меняешь паровозы на новые, более быстрые, и тому подобное. Потом, также за десять миллионов, ты покупаешь Гудзонскую железную дорогу, которая дополняет нью-йоркскую Центральную в том, что касается грузоперевозок и пассажирских маршрутов. А теперь слушай внимательно, Фрэнсис: дальше следует мастерский ход. Ты образуешь новую компанию путем слияния двух старых. Называешь ее «Железные дороги Нью-Йорка и Гудзона» и выбрасываешь ее акции на Нью-Йоркскую фондовую биржу. Ты объявляешь, что эта новая компания стоит пятьдесят миллионов. Но на две старые ты потратил всего двадцать. Итак, ты вознаграждаешь себя пакетом акций стоимостью в тридцать миллионов долларов. Заботишься о том, чтобы предприятие приносило высокие дивиденды, — что ж, ради этого можно постараться, если учесть, какая доля в нем принадлежит тебе. Потом сидишь и считаешь деньги. Вот что называется подмоченными акциями, Фрэнсис. Эти миллионеры занимаются подобными вещами много лет, чем бы они ни владели — углем, сталью, железными дорогами, банками. И у них хватает наглости предлагать свои акции не только в Нью-Йорке, но и здесь, у нас.
Пауэрскорт улыбнулся.
— Если я правильно тебя понял, Уильям, ты считаешь, что между сомнительными акциями и поддельными картинами нет большой разницы?
— Совершенно верно, — ответил Уильям Берк. — В Сити сомнительные сделки прикрываются всякими красивыми словами: открытый рынок, свободные потоки капитала и товаров через международные границы, право частных лиц и компаний на свободный выбор. Я уверен, что в мире искусства происходит то же самое. В каталоге этой Венецианской выставки тоже имеется изрядная порция словесного мусора — изящная манера письма, сфумато, что бы это ни значило — похоже на название ящичка, в котором держат сигары, — тончайшая цветовая гамма и так далее. Что это за цветовая гамма, черт меня побери? По-моему, все это просто бессмысленная болтовня.
— Спасибо тебе большое, Уильям. Я последую твоему совету и не стану говорить американцам о подделках. А теперь, если ты меня извинишь, я отправлюсь домой и поразмышляю над тем, как научить Томаса считать в уме.
Орландо Блейн очень внимательно рассматривал вырезанную из американского журнала фотографию мистера и миссис Льюис Блэк. Он не имел ни малейшего понятия о том, кто такой мистер Блэк. Он знал одно: ему нужно изобразить Блэков, одного или обоих, в стиле знаменитого английского портретиста. Орландо хотелось бы знать, какого цвета было платье у миссис Блэк — оно весьма заманчиво облегало ее стройную фигуру. На голове у нее была маленькая шляпка, почти целиком состоящая из перьев. Орландо понравилась эта шляпка, и особенно перья. В прошлом такие головные уборы носили многие женщины.
Он медленно прошелся по Большой галерее. В окна стучал дождь. Орландо заметил, что штукатурка под одним подоконником вот-вот отвалится. Он легонько пнул это место ногой. Поднялось белое облачко, и на пол посыпались кусочки штукатурки, серые и грязно-белые. Может, они пригодятся крысам для вечернего чаепития.
Гейнсборо? — подумал он про себя. Нет, одного Гейнсборо он уже только что отправил. Сэр Томас Лоренс? Орландо всегда чувствовал своего рода духовную близость с Лоренсом: этот чудак заработал в своей жизни несколько состояний и не смог сохранить ни одного. Хоппнер, немного опередивший их по времени? Зоффани, которому, судя по имени, надо было бы родиться греческим философом и вечно спорить с Сократом на афинской площади? Нет, решил он; ни тот, ни другой, ни третий. Сэр Джошуа Рейнолдс — вот кто ему нужен. Он торжественнее, чем Гейнсборо, и именно он вернул в английскую живопись итальянскую технику письма. Мистер и миссис Блэк… Парный портрет или одиночный? Когда Рейнолдс находился на вершине славы, одиночные портреты ценились дешевле. Любопытно, мелькнуло у него в голове, сейчас тоже так? Да нет, вряд ли.
Орландо обернулся и посмотрел на висящую поблизости цитату. Ими были увешаны все стены Большой галереи — Блейн выписывал их из трудов по истории искусства и книг о старых мастерах. Эта была одной из самых любимых:
«В основании пирамиды были сложены маски, накладные бороды, маскарадные костюмы и т. п.; выше разместились книги латинских и итальянских поэтов, в том числе „Моргайте“ Пульчи, Боккаччо и Петрарка, драгоценные пергамента и манускрипты с миниатюрами; еще выше лежали украшения и туалетные принадлежности женщин, духи, зеркала, вуали, парики; следующий слой составляли лютни, арфы, доски для шахмат и триктрака, игральные карты; наконец, обе верхних ступени состояли из картин, в основном изображений красавиц…»[27]
Это были слова из книги Якоба Буркхардта «Культура Италии в эпоху Возрождения», опубликованной лет сорок назад, — ее первое издание занимало почетное место на книжных полках Орландо. Здесь в точности описывался порядок, в котором вещи были размещены на костре во время Великого аутодафе, устроенного доминиканским монахом Савонаролой во Флоренции в 1497 году, — несомненно, он лично руководил этой процедурой. Когда Орландо перечитывал этот отрывок, его всегда охватывала гордость за свою профессию. Выше всего остального — над книгами, над масками, над аксессуарами, служащими для подчеркивания женской прелести, над музыкальными инструментами — монахи положили картины, в основном с изображениями красавиц. Орландо мог сделать миссис Льюис Блэк настоящей красавицей, достойной любого костра.
Он подумал о своей собственной красавице, ввергнутой в иное пламя — пламя брака с нелюбимым человеком. Орландо вдруг вспомнил ту ночь, когда он влюбился в Имоджин, через три недели после их знакомства. Вернувшись к высокому окну, он устремил взор на заброшенный сад, где лил дождь, и целиком отдался воспоминаниям. Это произошло на балу, устроенном в одном из самых романтичных домов Англии. Небольшой по размерам и окруженный рвом, он мог похвастаться тремя убежищами, где в годы правления Елизаветы прятались гонимые государством иезуиты. Имоджин страшно заинтересовалась этими убежищами. Она забралась в одно из них и потребовала, чтобы Орландо закрыл потайную дверь по крайней мере на десять минут: ей хотелось понять, каково было несчастным иезуитам.
Тогда только началось лето, припомнил Орландо. С двух сторон дома, вдоль рва, был сооружен навес; они с Имоджин протанцевали под ним чуть ли не всю ночь. Потом они поужинали омарами, запивая их розовым шампанским, и земляникой; они сидели на самом краю рва, и их ноги почти касались зеленоватой воды. Орландо помнил, что несколько капель земляники упали на манжету его сорочки. Высохнув, они стали похожи на кровь.
Когда забрезжил рассвет, Орландо и Имоджин были уже так страстно влюблены друг в друга, что остальные танцующие расступились, освобождая им место. Они словно находились в центре заколдованного круга — круга любви, такой яркой, что она слепила глаза их соседям по деревянной танцплощадке. Орландо помнил охвативший его экстаз: благоговение перед красотой и грацией девушки, которую он держал в объятиях, было таким сильным, что он будто вырвался за пределы собственного тела. Орландо снова посмотрел на цитату из книги Буркхардта. Наверное, пламя их любви было чересчур ярким. Наверное, они сгорели в нем, как все те свидетельства человеческой суетности — в костре Савонаролы.
Когда музыка перестала играть, они пошли прогуляться под мягкими утренними лучами. Птицы уже давно проснулись и радостно приветствовали начало нового дня. В полях блестела роса. Он признался Имоджин в любви под огромным платаном, которому была не одна сотня лет. Возможно, в прошлом это дерево давало приют и другим влюбленным.
В последующие дни — почему его воспоминания всегда полны яркого солнечного света, подивился Орландо, неужели раньше никогда не шел дождь? — они встречались и гуляли по Гайд-парку, смотрели на лоснящиеся бока лошадей на Роттен-Роу,[28] а потом шли мимо статуи принца Альберта, чтобы полюбоваться другим кругом — Круглым прудом в Кенсингтон-Гарденс. Однажды он повез Имоджин в Виндзор и катал ее в лодке по Темзе. На ней была шляпка с широкими полями для защиты от солнца, и она удобно устроилась на подушках в кормовой части лодки — лицо в тени, рука лениво касается воды, глаза устремлены на ее спутника. Они поднимались вверх по течению, и городской шум постепенно затихал вдали. Могучий замок, серый и грозный даже на солнечном свету, словно бы усыхал в размерах. Слышалось только пение птиц да тихий плеск весел, которыми взмахивал Орландо.
