– Я отказываюсь от курения на двое суток. Но что-то подсказывает мне, что я обкурюсь.
– Пачка чая, что Цыца не обкурится.
– Почему?
– Потому что Летуна возьмут сегодня вечером.
Бедовый лежал, смотрел в потолок и загадочно теребил мочку уха. Теперь, когда стало ясно, что смирение Литуновского с судьбой и его активность, никогда не поощряемая на зоне, фикция, и не более, Банников понимал, что зэк ушел к ручью. Повода не доверять Толяну у Литуновского не было. Более того, все события, уместившиеся в период времени «от побега и до побега», указывали на то, что смотрящий питает к зэку симпатии, и у последнего, в свою очередь, не было повода усомниться в порядочности авторитета. Значит, к ручью.
Оставляло небольшую копоть в душе сомнение относительно легкого, почти флиртового обмана Литуновского с «шишкобоем», но, здраво размыслив, Бедовый пришел к выводу, что в этом Летун был прав. Он верно поступил, когда вместе со всеми провел и смотрящего. Любая секунда подслушанного разговора в бараке могла оказаться щелью, через которую информация уплыла бы в администрацию. Аппарат в этом случае был бы уничтожен, зэк в очередной раз репрессирован, и о побеге не могло даже идти речи. Не упоминая уже о том, чтобы его подготавливать.
Ох, этот «шишкобой»…
Ай да Литуновский. А Кудашев-то распереживался, веревку натянул, чтобы зэк не улетел… А зэк улетать и не собирался. Зэк собирался уехать, что и сделал.
Бедовый улыбнулся, вспоминая, как Хозяин суетился относительно поставки мастеру Литуновскому материалов. Дюраль он выбивал в «семерке», необходимые запчасти добывал, используя служебное положение, у знакомых в Красноярске. Спрашивал каждый день Литуновского:
– Что-то еще нужно?
Нет, Летуну больше ничего не нужно было. Он и так был благодарен Хозяину от всей души. И чтобы вот так, посреди бела дня… На четырех колесах и на виду у всех… Мимо Хозяина, в седле… На всей скорости… В тайгу…
Нет, такого Бедовый не видел ни разу. Что – не видел? Не слышал.
Однако на такое нужно решиться, черт побери. После нечеловеческих побоев и трех месяцев ШИЗО, приравнивающегося здесь к газовой камере, администрация не смогла вытравить из Литуновского ни тягу к свободе, ни любовь к жизни, ни уважение к самому себе.
Подумав о гордости, Бедовый вдруг осекся. Он лежит и рассуждает о Летуне, зная его всего около восьми месяцев, из которых три тот провел в изоляции. А пять остальных отмалчивался, разговорившись лишь перед самым побегом, когда ему понадобилось транспортное средство. Да и о чем были те разговоры? Шишки-лопасти, домашний кинотеатр, коза его задери, да баня, которая сразу после побега Летуна внезапно закрылась, а после прилета генерала так же неожиданно открылась. Что бы ни делал Летун, его можно простить только за то, что те три недели, пока он вешал лапшу на уши всем без исключения, в зоне гремело радио, а по вечерам люди имели возможность мыться и смотреть фильмы. В бараке были такие, которые не были в русской бане более десятка лет. А старик из-под Ханты-Мансийска, прирезавший по пьяни старуху и двоих сыновей, последний раз был в кино в Москве, во время Олимпиады. Там его, беспаспортного, «зачистили» и выбросили из города – не хватало еще, чтобы высокие гости смотрели на последствия развитого социализма.
– Вот это, мать вашу, шинематограф, – кричал он беззубым ртом, глядя, как Ван Дамм бьет пяткой в ухо какого-то азиата. – Мне так же бил штаршина што пятнадцатого отделения, когда вышаживал на што первом километре Рублевшкого шошше.
Словом, Летун, как бы о себе ни заботился, сделал счастливыми в этом лагере многих. Что – многих? Всех.
И теперь, глядя, как зэки толпятся и азартно галдят в углу организатора и руководителя тотализатора, Мазепы…
– Шерстяные носки, что Летун продержится трое суток.
– Против носков два бруска земляничного мыла, что его не найдут вообще…
…Смотрящий все круче и круче склонялся к мысли о том, что Литуновский обрел то, чего ему не хватало. Пусть лес. Пусть голодно. Пусть один, и не с кем перекинуться словом. Он свободен, и это первично. Все остальное – мишура, пыль и труха. Уже даже неважно, дойдет Литуновский до дома или нет. Для него главное, что он на воле.
Бедовый щелкнул зажигалкой, пустил в потолок струю дыма и пришел к последнему, главному для себя, решению. Этот калечный заключенный, припадающий на один бок и улыбающийся так, словно его пронзила молния, достоин одного, маленького чувства со стороны окружающих. Во всяком случае тех, что находятся по эту сторону барака.
Уважения.
Наверное, эту мысль разделял и поддерживал Зебра, на которого, скосив взгляд, смотрел Бедовый. Напарник… или – бывший напарник? – когда рядом с ним не оказывалось Литуновского, всегда замыкался и молчал. Он был первым, кто испытал на себе исходящие волны интеллекта Летуна, и теперь страдал от их недостатка. Устранившись от кипевших в углу страстей, он лежал, заложив руки за голову, и с тоскою во взгляде рассматривал на потолке надпись:
«Вход – рубль, выход – два».
Бедовый, когда успокоился, чтобы не сказать – обмяк, стал раздумывать о судьбе зэка в прямо противоположном от мнения барака направлении. Кем был этот человек до зоны? Ясно, начальником охраны банка. Хотя в карцере он сказал Толяну, что был брокером. А брокеры, если память Толяну не изменяет, находятся на бирже, а не в банке. Опять, наверное, врал. У этого зэка правду искать – что ноги у змеи.
Но в банке он трудился, если верить болтовне конвоиров, информация к которым поступила, конечно, случайно и, конечно, из администрации, всего три года. Три из сорока одного прожитого. А чем значимы для него остальные? Лет эдак пятнадцать до банка?
Кто есть Литуновский, которого зовут Андреем? Почему убил, и отчего здесь, а не на обычном «строгом»? И что, помимо неумолимой жажды жизни, ведет этого человека, ради свободы готового на все?
– О чем думаешь, Зебра?
Тот, не поворачиваясь, поморщился.
– Будет сегодня баня или нет.
Лжет. И Бедовый отвернул от зэка взгляд. Не о бане Зебра думает.
Глава 8
День закатывался тихой сапой, и на Смоленский опускалось тепло, весь день парившее до этого в верхушках деревьев. Коровы, издавая утробное мычание, перемежаемое бараньим блеянием, возвращались с выгона в село, гавкали собаки, выбирая свою скотину, размеренно беседовали, опираясь на палки, сельчане. Все было как всегда, как сто лет назад, когда в безымянную деревеньку Красноярского края прибыл высокий гость из Смоленска – атаман Лихов. Набедокурил он тут, начудил, след нестираемый оставил, да отбыл. А деревушка в восемь дворов, доселе неприметная, так и стала называться – Смоленский. След, стало быть.
Однако никто из этой, теперь уже разросшейся до ста дворов деревни, не знал, что случилось в ней событие, которое могло бы породить кучу слухов. Зэки, бывало, бегали и раньше, однако чтобы кто-то приютил его из местных… Да ни в жисть. Пусть в Краснорубцовке привечают – там половина населения каторжных. А чтобы из Смоленского кто в погреб беглого запрятал – упаси господи.
Запрятал, запрятал. Сонька, вдова Глеба Коробейникова, утонувшего в прошлом году вместе с паромом на Дальнем Востоке, – машину «Тойоту», у моряков купленную, гнал – беглого и запрятала. Да только кто знает об этом? Она, Сонька, брат ее, зэк бывший, да сам беглый. Вот и весь сказ. Где тут посудачишь над интересной темой?
Все про одно: скотина, корма, свет, хлеб… Ну, у Маньки Белозерычихи сын с армии пришел, весь в погонах, аксельбантах, нарядный такой, словно елка под Новый год. У Коростылихи телка заболела, участковый говорит – бешенство коровье, по телевизору слышал. Коростылиха в ужасе, соседи свой скот подальше прячут. А куда его спрячешь, если он на выпасе бок о бок трется? Беда…
