запутанный внутренний мир, и нас с Анютой в этом лесу осталось только двое.
Тайга густела, и в один прекрасный миг мы обнаружили, что от горного кряжа на востоке не осталось и следа. Тайга давила, опушка леса превратилась в поляну, и вскоре нас со всех сторон окружил суровый девственный лес – хвойный, мшистый, с плотным кустарниковым подлеском. Сюрпризы продолжались. Что- то шевельнулось на толстой ветке, поползло, обнимая ее – то ли змея, то ли что… Спрыгнуло на землю и юркнуло за ствол. Двуногое создание в лохмотьях. Как нам надоели эти лешие, кикиморы, водяные. На всякий случай я сжал покрепче свою палку, выполняющую также роль посоха и чесалки для живота (похоже, мы действительно становились разносчиками вшей). Но оборванец не выказывал враждебных намерений, он стоял за стволом и, ковыряя грязным пальцем в носу, с любопытством нас разглядывал. Русоволосый, приземистый, с немного искривленным набок лицом и мутными глазами навыкат. Просматривалось в нем что-то… олигофренистое.
– О, итить твою… – в сердцах прошептала Анюта. – Нашли проблему на ровном месте…
Проблема оказалась не одна, а целых пять. Именно столько человеческих фигур объявилось в непосредственной близости. Еще один свалился с дерева, двое выпихнулись из кустарника, третий вылез из-под коряги, а последний вообще непонятно откуда взялся. Не было – и вдруг возник. Занимательное дело – в другой ситуации я давно бы уже махал палкой, прыгал с места на место и крушил бы черепа. Но сейчас я чувствовал: эти люди не опасны. Почему? С ними что-то было не так. Невзирая на то, что двое были вооружены старинными охотничьими берданками, двое – самодельными луками (особенно забавно смотрелись колчаны за спинами и «боевое» воронье крыло в голове) и ржавыми топориками, болтающимися на поясах. Только у пятого – того, что изображал змею на ветке – руки были не заняты. Он что-то курлыкнул, помахал руками, соорудив дурковатую улыбочку. Остальные дружно засмеялись, подошли поближе. С этими парнями было определенно что-то не так. Относительно молодые – все до сорока, не сказать, что физически уродливы, невзирая на некоторую неповоротливость в движениях. «Дьявол» крылся в лицах. Детские выражения на бородатых физиономиях, плоские «блины», плоские переносицы, открытые рты, маленькие носы, непроизвольные движения лицевых мышц – такое впечатление, будто эти парни постоянно подмигивают…
Они прохаживались вокруг нас, помалкивали, с интересом рассматривали, а мы стояли, как прибитые, только глазами вращали. Больше всех им, похоже, приглянулся Корович (у них точно не все дома, если проигнорировали Анюту) – окружили его, посмеивались, хлопали по плечу. Корович стоял, втянув голову в плечи, потом начал робко улыбаться.
– Мать честная… – прозрел я. – Своего признали… Анюта, девочка, они ведь сумасшедшие, нет? У нас сегодня день психически неполноценных?
– Тише говори… – шепнула она, сделав страшные глаза. – Эти люди не сумасшедшие, они всего лишь с психическими отклонениями. Интеллект им заменяет интуиция – они чувствуют, что мы не представляем для них опасности… Давай-ка и мы им подыграем – надеюсь, тебя не ломает от этого?
Я расцвел – самой идиотской улыбочкой, какую позволяли мои актерские способности. Анюта издала дрожащее наркоманское хихиканье. На нас обратили внимание. Двое подошли. Над душой навис упитанный здоровяк с бородой Льва Николаевича Толстого и лысиной вождя мирового пролетариата. Он всматривался в мое лицо – пытливо, въедливо (в иной ситуации я бы расхохотался), потом пошамкал губами, сглотнул слюну и, сделав усилие, сказал – словно яйцо куриное выплюнул:
– Вы… кто?
– Заблудились… – я выплюнул ответное «яйцо». – Пожалуйста… мы не плохие… нам бы ночку провести… Еда, помыться… понимаете?… Вы же не в норе живете?
Меньше всего наша процессия напоминала конвоирование. «Божьи люди» двигались кучкой, иногда оборачивались, делали приглашающие жесты. За ними брел, спотыкаясь, Корович, а мы с Анютой замыкали шествие. Я многого ожидал от Каратая, но чтобы такого! Да, я знал, что люди в «республике», избавленные от опеки центральной власти, выживают в группах. «Людей, как правило, сплачивают агрессивность и неразумное», – не помню, кто сказал. Банды, секты, общины, военизированные группировки, где один за всех и все за одного; даже физические уроды, растерявшие человеческий облик и опустившиеся ниже артезианских вод, сбиваются в стада. Но то, что мы увидели сегодня, было открытием… Мы вышли на поляну – здесь располагалась деревня наших благодетелей. Поляна искусственного происхождения – о чем свидетельствовали торчащие тут и там пеньки. Два ряда частокола – остроконечных бревен, врытых в землю с наклоном – опоясывали деревню по периметру. Дубовая калитка с охраной, нехитрые деревянные сооружения, стоящие довольно плотно. А главное – окружившие нас лица… Мужчины, женщины, старики. Стайка ребятишек кинулась наперерез – мы растерялись. Но они сменили направление, промчались под носом, хохочущие, с высунутыми языками. Отстал один, совсем маленький – подошел, потрогал, уставился на нас широко расставленными глазами на лунообразной мордашке. Не понравились мы ему, сморщился, заплакал – словно кошка замяукала, побежал косолапо за своей компанией. Синдром кошачьего крика – вспомнил я редкое название болезни. Недоразвитость гортани…
– Деревня олигофренов… – выдохнул я. – Провалиться мне на этом месте, Соколова. Разве такое возможно?
– А что не так? – удивилась Анюта.
– Посмотри на эти лица… Олигофрены, микроцефалы, страдающие болезнью Дауна… Это же клиника, куда забыли направить персонал…
– А по-моему, здесь неплохо, – заметила Анюта, приветливо улыбаясь какому-то отроку, плюющемуся рябиновой жвачкой. Отрок был «немного» недостриженный – с одной стороны его голова была почти лысой, с другой курчавились соломенные волосы до плеч.
– Это бред, – настаивал я. – Умственно отсталые плохо улавливают связь между окружающими явлениями, они не способны отделять главное от второстепенного. У олигофренов – недоразвитый интеллект. Врожденная патология головного мозга. Они – большие дети. Проблемы с выражением эмоций, мыслей, плохая речь, хреновая моторика… А главное, олигофрены в принципе неспособны к независимой социальной адаптации!
– Значит, ты видишь то, чего нет, – парировала Анюта. – Хотя позволь тебе напомнить: олигофрения – в сущности, не болезнь, а состояние, при котором нарушена психика. Кто сказал, что умственно отсталые не могут развиваться? А если жизнь заставит? Внешне беспомощны, но каждый знает свое дело. Им нужно кормить свои семьи, защищаться от врагов, растить потомство, которому болезнь, кстати, передается генетически…
– Кстати, не всегда, – напомнил я. – Дети у умственно отсталых вполне могут быть здоровыми.
– Но они и не обязаны оставаться всю жизнь в деревне, верно? Вырастают, уходят… А кто-то и не уходит. Посмотри на парня, что стережет калитку. По нему разве скажешь, что у него гуси в голове?
Здоровяк, охраняющий с двустволкой вход в деревню, действительно не производил впечатления умалишенного. Смотрел на нас угрюмо, цепко. Разговаривать он, похоже, не умел. Наши сопровождающие что-то ему сказали (речь при этом сопровождалась спонтанной жестикуляцией), он с достоинством кивнул, пропустил всю толпу. «Надеюсь, не в западню шагаем», – с опаской подумал я.
– А степеней умственной отсталости, – вполголоса разглагольствовала Анюта, – насколько помню, различаются три. Легкая – это дебильность. Средняя – имбецильность. Тяжелая – идиотия. Мы сами, бывает, впадаем то в одну, то в другую… а некоторые одаренные товарищи… – она уставилась в спину Коровичу, потом посмотрела на меня, – и в третью. Это не мешает нам жить и даже принимать кое-какие решения.
Уж я-то знал об этом как никто другой. Возразить начитанной женщине (временами она сильно меня удивляла) было нечем. Солнце опустилось за деревья, и навалилась усталость. Бдительность притупилась – я искренне надеялся, что она мне сегодня не понадобится. В мутном сознании остался «гостевой» сарай, совмещенный с примитивной русской баней. В том же дворе хозяйская избушка на естественных сваях – спиленных на равной высоте деревьях. Остались в прошлом любопытствующие взгляды сельчан, цепкие ручонки, норовящие что-нибудь от нас отломить, странная каркающая речь, в которой с трудом угадывались русские слова. «Меня зовут Марат», – произнес, как от сердца оторвал, бородатый лысый здоровяк. «Робеспьер», – чуть было не представился я, но прикусил язык и назвал свое подлинное имя, а также имена сопровождающих меня лиц. «А это Дарёна, жена», – представил Марат упитанную женщину в мешковатой юбке, расшитой бисером, – вполне симпатичную, если не замечать, что глаза у нее находятся в разных
