воды изо рта.
Другое дело — мужчины, чьи лица являлись из темного воздуха в мутном банном окошке, когда Паня с матерью мылись. Эти возникали, как черный язык, непонятно и неотвратимо, и в толпе женских тел, желтевших в белом пару под масляными пятнами лампочек, завершавшихся тоненькими стеклянными клювиками, поднималось волненье и овечья сумятица. Женщины то сбивались в кучу, пугливо и обреченно гомоня: «Мужчина! Там мужчина!», то, наоборот, кидались к окошку, грозя кулаками и глухо крича: «Пошел вон, черт паршивый! На тебе, видал!» И висячее лицо с суровым и обеспамятевшим взглядом, постоявши в окне, уходило, не дрогнув губами, из темного воздуха назад, а мать, намыливая мочалку и потом елозя ею меж Паниных лопаток, злилась: «Смотри у меня! Я тебе задам! Видишь, какие они!» И Паня поворачивала шею к окну, чтобы видеть, какие они, но там настаивалась вечная декабрьская тьма, ибо происходило такое почему-то в зимнюю эту темень, и никого не было, только жутко становилось, что тьма войдет в окно, натекая туманной густотой, и все лампочки потухнут…
«Зачем же он шептал-то? Конечно, надо примерить как хоть будет. А шептать зачем? Губами шевелить? Боится, что мать трепотню разведет… Ужас как шептал!..»
Паня, приподнявшись на локтях, села глядеть на собственные ноги. Стукнула дверь дядибулиной будки, и он, поддернув штаны, что делал, даже когда не ходил в будку, не глянув по сторонам, ушел к себе. «А где примерять, раз при матери не хочет? У них, што ли? При всех? Дурочка я — в штопках раздеваться? Заплаты пусть, а пояс материн, што ли? У его Азочки, небось, резинки все, а Шлымойлиха тряпочками подвязывает… Не-е-е, при них ни за что! И трико, которые к врачу, мать не разрешит… Пояс под низ можно, если б мать дала, тогда не видать, что резинок нету… Но разве у ней допросишься… Что мне делать, как мне быть, чем мне жопу залепить?.. Где же тогда?..»
Где? Об этом хитроумный Буля, распаленный собственной выдумкой, совсем не подумал. Его подавляемая оглядкой черноморская натура рванулась осуществиться. Мозги закипели мыслями. «Гоп-стоп, Зоя, и как это ему раньше в голову не приходило? Да! Он принесет эти паршивые чулки! Хоть сто пар! Можно даже второй сорт! Зачем девчонке первый? Нет, второй нельзя! Лучше переклеить ярлыки с первого на второй или со второго на первый… А, черт бы их подрал! Не все ли равно, что он принесет? Главное, что ни у кого из парнусников еще не было такой девочки!.. Потом начнем лифчики примерять на ее уже грудь… Боже мой! Гоп-стоп, Зоя! Тирьям-тирим-ти стоя! В чулочках, что тебе я подарил… А если не подарил? Если устроил?.. Зачем дарить? На него же подумают черт знает что!.. Устроить — да! По номиналу — да! Но подарить?! А если она скажет матери? А он скажет — девчонка не поняла. Он говорил, что надо мерить, но осторожненько, чтобы, если не подойдут, отнести обратно. И он сам присмотрит. Но при маме! А как же вы думали?..»
Дядя Буля распалился ужасно. Все время напевал про Зою и даже ущипнул Шлымойлиху за болтающуюся фестонами плоть. Что было ночью на никелированном ложе, не передать. Думаете, вспышка супружеской страсти? Нет! Он просто повел разговор умно так и рассудительно, что вот, мол, как ни крути, а настало время, когда приходится что-то принести сумасшедшей Мале для этой паршивой ее девчонки — она же почти девушка! Уже с месячными? Ц-ц-ц! Что ты говоришь! С такими людьми дело иметь хуже нет, но соседи есть соседи, и мало ли что… — он заговорил голосом, каким возвещают об обэхээсном эшафоте, может случиться… И сделал паузу. И закончил: со мной…
Жена его аж вся стала как в мокром крахмале, и только что пилившая Булю за фанфаронские обещания, сразу согласилась, что ладно, пусть приносит, но только даром ни за что. «Даром?» — изумился Буля столь искренне, что ее неудовольствие пропало окончательно.
Прежде чем засопеть перед тем как всхрапнуть, дядя Буля многое навоображал. Что именно — стыдно доверить странице. Но, что бы он ни воображал, одно ему в голову не могло прийти ни под каким видом, а если бы и пришло, Буля скривился бы и счел невозможную эту мысль гадостью.
Имеется в виду совращение соседской девочки. Фантазия нашего безобразника посягала на что угодно, только не на это, ибо не пришло еще время для людей, даже служивших в Столешниковом, даже для таких затейников, как Буля, преступить букву тысячелетней и само собой разумеющейся нравственности.
Однако возбуждение уснуть не давало. Буля ворочался и воображал самое невероятное, но только не то, о чем сказано (такое, повторяем, ни под каким видом в рассказе не произойдет), и вдруг, перед самым уже засыпанием, в бесстыже канканирующих его мозгах мелькнуло: «Но где же их примерить?» «Как где? — задрали шелковые чулочные ноги дядибулины мозги. — А где ты хочешь, Буля, где ты только хочешь! А где ты хочешь, а примерит а она! Гоп!» — мозги сделали ногу к потолку, потом мотнули бедром на публику, где в первом ряду расположился разомлевший Буля, потом повернулись задним местом с натянутыми черными резинками, и он его хорошенько ущипнул, но уже посапывая, уже похрапывая и делая губами «п-пу!».
После такой ночи Буля явился на работу пораньше, и поломойка, протиравшая в зале люстру, сразу слезла протирать полки в складском чулане, и шваркала тряпкой, и бестолково в конце концов замотала ею, как собака собачьим хвостом…
— Гоп-стоп, Зоя! — напевал Буля, когда она, отворотясь, протаскивала опосля помойное ведро. — Плохо смотрим за чистотой. Протрем нижние полки еще раз, особенно где теплое дамское. Но с хлоркой! — добавил он, бросая на счетах то цену чулок первого сорта, то стоимость второго, то баламутно шевеля пальцем какую-то черенькую костяшечку.
Весь день Буля был, что называется, в настроении. Недорого купил сам у себя для себя же тенниску в рубчик; однорукому наемнику Грише, доставившему нелегально пришитые к нелегальным бумажкам нелегальные пуговицы, надбавил попуговично, хотя меньше, чем тот предполагал, и решил больше не иметь дела с малаховскими поставщиками заколок, а реализовывать заколочную продукцию, которую отгрузит из Одессы его брат… «Эх, братик Суня, знал бы ты, как поживает Булечка!.. У него такие цацы, на каких ты, Суня, только смотрел косыми глазами, когда ходили парохода с белыми зонтиками!..»
Но — самое главное — он в тот день придумал такое, что даже сам изумился, хотя выдумкам своим давно уже не изумлялся, раз навсегда привыкнув к их изумительности. А придумал он, что возьмет для примерки чулки самые длинные — бракованные, это когда работницы на фабрике заговорятся, а машина себе работает… Тирьям-тирим-ти стоя, в чулочках, что тебе я подарил…
После работы Буля на работе задержался и опять побывал в складском чулане. И опять тряпка, как собачий хвост, бестолково моталась по протираемой поверхности. Но за целый день он ни разу не подумал о том, где примерка произойдет и согласится ли девочка, почти девушка, Паня на такое вообще.
Домой дядя Буля возвращался в двухэтажном троллейбусе номер девять. Существовали такие в Москве и ходили от центра до Выставки. В троллейбусе было битком, от высоты своей он кренился и ехал как бы на правой паре колес, прижав штанги, как заячьи уши. Но что для нашего озорника давка? В троллейбус он вошел с передней площадки, изобразив одну ногу негнущейся, и ему стали уступать место. Он, однако, заотказывался, что, мол, ничего, что, мол, вы, гражданочка, сидите-сидите, а не мог ли я вас, кстати, видеть тоже в троллейбусе номер девять, но в другую сторону? А гражданочка, сразу приметив, в какой невозможной тенниске прихрамывающий пассажир, сказала, что — ага, обычно в обратную сторону она тоже ездиет на троллейбусе номер девять. А он сказал: ну да, других же не ходит, как я сразу не догадался! Тут Булю оттерли, однако это вышло ему на руку, поскольку вдоль маршрута, как раз пошли двухэтажные, высотой с троллейбус, кирпично-деревянные домишки, и он на негнущейся ноге взошел на вторую троллейбусную палубу, а там ему уступили место справа по ходу, так что до остановки «Мало-Московская» он глядел в окна вторых этажей, где — уж будьте у Верочки! — по случаю теплого вечера ходили, белея телами в жилых потемках, разные нечесаные медленные женщины.
— Ну, — сказал он, сойдясь с Паней во дворе, — Верочка, когда примерочка? — И сказал не так громко, чтобы другие слышали, но и не так тихо, чтоб в словах угадывалась опаска.
— Какая еще Верочка?!
— Ах, ах! Вы — Панечка-тирим-пам-панечка! Вы уже забыли, что обещали?
— Это вы обещали.
— А примерка?
— Чего — примерка? Примерка — ничего!
— Но ты маме не сказала, ты?
— А, што ли, нельзя?
