— Дальше про надо работать! — сказала возвернувшаяся Рая.
— Давай-но добавку! — распорядился старик, без охоты глянув на Аркашу.
— Какую?
— Он еще спрашивает! Гирю твою!
— Хватит уже, Яков Нусимович…
— Хватит Яков Нусимович? Тогда смотрите. На весы.
А на весах одна платформочка взяла вдруг и без груза опустилась. Та, на которой с боков балюстрадки.
— И вы хотите два пуда?..
— Да. Хочу два пуда!
— Слушайте, Яша, вы, конечно, умеете подойти к женщине, но не морочьте мне голову, что на этих весах можно свешать наши пустяки! — глядя на старого баламута, сказала Рая.
— А если да?
Яша ухнул гирю на замершую внизу платформочку, и от жуткой тяжести у весов разъехались фигурные лапы.
— Нате вам за таких партнеров две копейки! — в сердцах сказал старик и положил на платформочку без балюстрадок две копейки, и все разинули рты, потому что случилась совсем уже глупость. Две копейки пошли на дно, а гиря взъехала. Носики же замерли друг против друга.
— Курички мои! — воскликнул Яша.
«Куричками», что должно было значить «курочки», он именовал клювики весов.
— Курички мои! — еще раз крикнул он. — Пуд с осьмухой! — снова крикнул он. — Так давайте же сюда упаковку и товар! — в третий раз крикнул он. — Хватит крацаться в покое, начинается такое, что бежите на пожар!
И тертые его партнеры увидели чудо.
В целлулоидный обрезок, сложенный маленькой запиской, старик какой-то мелкой серебряной ложечкой сыпанул белого порошку, зачерпнутого из-под отогнутой газеты свертка, а записку с порошком положил на чашку к двум копейкам, и та сразу поехала вниз, перетянув громадный двухпудовик. Старик Яша стал совать пальцы с платформочки на платформочку, что-то придержал, пихнул гирю в бок, переложил две копейки на чашку с гирей, подсыпал, отсыпал, пропел «Лопни, но держи фасон!» и крикнул пораженному Аркаше:
— И чтоб мне было запечатано! Но пусть не калека! Он же круглый левша!
Аркаша схватил пакетик, погрел на свечке часовое колесико, приделанное к специальной крутилке, и — трык-трык — катнул им по краю целлулоидной записки. Запечаталось на ять. В мутном желтом кармашке забелелся подпольный порошок.
— Два грамма. Идите проверяйте в аптеке. У гондонного провизора, — спокойно сказал старый Яша, убрал две копейки в карман, хэкнув, стащил гирю, сволок ее в сторону и велел Аркаше:
— Убери к чертовой матери эти весы, чтоб я их больше не видел…
— Ваши весы?
— Мои весы!
— Почему разорять прилавок? — возмутилась Рая.
— Потому что так свешать я могу один раз: или если мне не верят, или когда пришли с проверкой.
— Но надо же фасовать!
— А я отказываюсь? Теперь, когда вы знаете, как работает настоящий частник, я скажу, что нам надо. Эта ложечка — раз, с ней я работал кокаин в Крыму при Врангеле. Аптекарские весы — два. — И он достал из-под своей летней фуражки эбонитовые чашечки, примотанные к изящному коромыслу зелеными шнурками. — Две копейки у нас есть. Руки и ноги, слава Богу, тоже, — он потрогал круглую резинку на отставленной Раиной ноге. — Один умник, то есть этот шмендрик, в наличии — (старик указал на Аркашу, отдыхающего после мучений и чудес последнего получаса), — и один… — он показал на Гришу, — этот… что дороже нету… что люди стекло режут…
— Алмаз! — помог Аркаша.
— Швонц тебе на глаз! — завершил каверзу старик.
— Ну купил его! Ну купился! — как ненормальный, захохотал Гриша, а Рая, та прямо зашлась от удовольствия.
— Нет! — умирала она. — С этим Яшкой можно сдохнуть! Нет! Я должна идти переложиться!..
И пошла переложиться.
Когда Рая вернулась, все было готово. Маленькие весы, подвешенные к стоячей железке, слегка покручивали черные свои чашечки на четырех зеленых шелковых шнурках каждая, причем один шнурок в одном месте был бурый: на него, вероятно, капнули когда-то какой-то едкой вещью. Еще на столе, застеленном чистой бумагой, кучей лежали целлулоидные записочки общим счетом полторы тысячи, ибо три килограмма товара предстояло, как уже было сказано, расфасовать на двухграммовые завертки. Еще лежала кокаинная ложечка с черенком, ювелирно сделанным в виде тоненькой трубки, потому что кокаин снюхивался с ложечки через этот самый черенок, предварительно введенный в трепетную ноздрю отпетой и обольстительной наркоманки времен краха дома Романовых. Еще лежали две копейки, имеющие в себе неукоснительные два грамма, и точнее этого ничего не бывает, в чем можно не сомневаться, как можно не сомневаться в девяти граммах свинца, полагавшихся каждому из веселой компании за сахарин. Еще на столе отсвечивала перламутром кальсонная пуговица, имевшая уравновешивать целлулоид-тару.
Солнце тоже прекратило свое утреннее беспутство — но в небе — и, уведя свет с паука Симкина, чтоб в паутине не сиял и не отвлекал, осветило на столе что нужно. В сарае стало меньше лучей, но больше ровного света. И если бы вы могли видеть, как пошла работа, вы бы увидели, как может идти работа.
На расставленных Раиных коленях, на тугом, как раскладушка, подоле был помещен газетный сверток будущим генералиссимусом на фасовщиков, и она осторожно развела газетные загибы, образовав в упаковке отверстие. Сидела Рая спокойно и несдвигаемо; ее делом было подставлять сладостное это отверстие под серебряную ложечку старика. Он же безупречно совал порочную ложечку, набирал, аккуратно стряхивая горку, сколько надо, и перемещал к весам, подставляя свободную ладонь лодочкой. Гриша, доведя возможности единственной руки до невозможного, брал пинцетом целлулоидную записку и просовывал меж тесно сходящихся зеленых строп, но так, чтобы весы не шелохнулись. Старик же, не менее виртуозно продвинув ложечку, ссыпал порошок в целлулоид и если надо, добавлял или убирал лишек. Однако действовал он сразу столь безупречно, что уточнений почти не требовалось. Гриша пинцетом извлекал наполненную записку, а слабоголовый Аркаша, приняв ее, прокатывал нагретой на свечке печаткой-колесиком по кромке целлулоида. Затем куда-то изделие убирал.
Они делали три упаковки в минуту, а работать начали в девять утра. Когда следовало ложечку слегка увлажнить (в сарае давным-давно было сухо и жарко, и порошок стал чересчур летуч), старик ее тихонько продувал, и тогда легкий химический прах, обложивший паршой серебро, улетал в воздух.
Чтобы не устраивать ртами сквозняков, они почти все время молчали. Один только раз, непонятно с чего, Аркаша встрепенулся и спросил:
— Но зачем вы тащили сюда первые весы, Яков Нусимович?
— Затем, чтобы ты видел, как работают люди, а не больные твоей болезнью. Я это люблю. А ты, чертова кожа, что любишь? Мурцовку или суп?
— Суп.
— Швонц тебе на пуп…
Гриша, чтобы от смеха не дунуть, загудел в нос. Рая, всхлипнув горлом, еле прошептала:
— Нет! Я с ним не выдержу! Я должна переложиться!..
В начале, сообщив о нищем, который вдруг захотел сладкого чаю, мы забежали вперед. Человек этот, шевеля мокрыми ноздрями, захочет чаю именно сейчас, но, что происходит сейчас, уже описано, что предшествовало, тоже описано; единственное неописанное это вот что:
Оно обнаружило себя сразу, едва приоткрыли сверток с газетным вождем и кокаинная ложечка извлекла для Яшиных фокусов первую дозу товара. Хотя летучий порошок в заправской руке даже не шелохнулся, одна вовсе ничтожная частичка стала самовольно улетучиваться в сарайную вселенную. Паук
