слава находилась в зените, каждый его шаг был известен толпе, знакомства с ним добивались, не останавливаясь ни перед чем. Все это осталось только внешней стороной жизни, только бытом, а по сути не было рядом никого, кто разделил бы сокровенные его мысли, и желания, и тоску.
Друзья – или те, у кого было более всего прав так называться, – неизменно чувствовали дистанцию, которой он отгораживался даже от них, не говоря уж о толпе поклонников и просто любопытных, собиравшейся вокруг Байрона, когда он появлялся в обществе. Поэт Томас Мур вспоминает, как на каком-то журфиксе Байрон, весело шутивший, пока они ехали в экипаже, немедленно замкнулся, едва войдя в зал. Он держался так, словно мысли его вовсе не здесь, и дал лишний повод судачить о неистовом своем высокомерии, хотя ему просто было скучно, да еще сказывалась его застенчивость, о которой мало кто догадывался. Мур полагал, что причудливое это сочетание стеснительности и гордости было сутью характера Байрона. А сам Байрон с юных лет приучил себя к мысли, что одиночество – его удел, который не изменится никогда:
Только не всегда на это доставало сил. И в минуты страшной подавленности, в часы беспросветного уныния мысль о том, что он не один на свете, пока есть Августа, становилась последней опорой. Байрон посвящал сестре стихи, каких не удостоилась никакая женщина, оставившая след в его жизни, никто из немногих его друзей.
Да, это был чистый свет, какой бы грязью ни обливали их отношения. В Августе – миловидной, кроткой, чуть сентиментальной, умевшей каким-нибудь едва заметным движением или взглядом темных насмешливых глаз показать, что всему на свете она знает настоящую цену, – потаенно жил неукротимый дух вольнолюбия, который отличал всех Байронов, проявляясь то презрением к общепринятому, то горячими порывами к истинной свободе, то буйством страстей, вышедших из-под контроля рассудка. Никто бы не назвал ее красавицей, но внимание она останавливала в любом обществе, потому что чувствовалась в этой провинциалке, редко навещавшей столицу, крупная и неподдельная личность, распознавался характер яркий, цельный и менее всего страшащийся житейских бурь.
Брата она считала гением, а каждую встречу с ним – настоящим счастьем. В замужестве Августа не нашла радости: браки по расчету, каким был и ее брак, было невозможно примирить с байроновской натурой, но поняла она это слишком поздно. И теперь ей оставалось лишь жить ожиданием приезда брата или нечасто выпадавшей возможностью вырваться в Лондон, а иногда в Ньюстед.
Узнав о слухах, которые уже вовсю ползли по аристократическим салонам, она сразу заподозрила Каролину Лэм, но Байрону не сказала ни слова. А сам он невольно подлил масла в огонь, напечатав в 1813 году «Абидосскую невесту», где описывалась слишком пылкая любовь брата к сестре. Для романтика это был совершенно обычный сюжет, и никому бы не пришло в голову толковать его буквально, потому что речь всегда шла о высшем единстве двух избранных душ, которые противостоят окружающему миру корысти, лицемерия и пошлости. Поэмы и повести с подобной интригой часто появлялись в то время, не вызывая иных суждений, помимо чисто литературных. Но в данном случае почва была основательно взрыхлена, и байроновскую поэму охотно прочли как признание автора в собственных смертных грехах. Признание, которое никак не было покаянием.
Теперь подозрительность обратилась в убежденность. Байрон остался равнодушен к шепоткам, которые слышал у себя за спиной. Стол его был завален корректурами восточных поэм, театр поглощал уйму времени, остальное отнимали заботы о продаже Ньюстеда и прочих будничных делах. Ощущение бесцельности жизни не проходило. «В двадцать пять лет, когда лучшие годы позади, надо уже быть чем-то – а что на моем счету? Двадцать пять лет с месяцами – и только». – Такой записью открывается дневник, начатый осенью 1813 года. Дальше такие же мысли будут встречаться постоянно – и в дневнике, и в письмах.
И часто встретятся мысли, касающиеся Беллы. Она была среди тех немногих, кого пересуды о Байроне не смутили и не оттолкнули от поэта. Кажется, она стала сожалеть о своем отказе. А его странная эта дружба без тени любви захватывала все глубже. Или, возможно, была именно любовь?
Даже годы спустя, когда все счеты между ними были кончены, Байрон затруднялся определить, что его связывало с Беллой, отчего некий фатум с упорством вел к этому союзу, оказавшемуся таким несчастливым. Может быть, природа просто обделила его даром читать в людских сердцах и он ошибся – грубо, непоправимо? А что, если ему вообще не следовало налагать на себя семейные узы, поскольку поэты рождаются не для житейского волненья, они созданы для мук и радостей творчества? Но коли так, какая сила заставила его добиваться руки Беллы? Что за магическая власть таилась в этой подчеркнутой ее серьезности, отрешенности от светской суеты, в этой строгости всего ее облика, в сосредоточенном взгляде серых глаз на всегда бледном, неулыбчивом лице с резко обозначенными скулами и бровями, точно бы вычерченными по линейке?
«Вас так же трудно не любить, как быть вас достойным», – написал он своей невесте, получив, наконец, ее согласие. В ее любовь он так и не поверил, так и остался убежден, что тут одно воображение. Но сам хотел ее полюбить и уговаривал себя, что любит, и всем окружающим внушал, будто ничего похожего еще не пережил за всю свою молодость, с которой теперь пришло время проститься.
Августа благословила его, друзья усердно делали вид, что радуются от всего сердца, а между собой поговаривали, какое рискованное дело он затеял, – никто не верил в его грядущее счастье. Врач Найтон, с которым он в ту пору сблизился, сказал об этом Байрону открыто и услышал в ответ: «Кому дано знать! Жребий брошен…»
Он не оглядывался и не пытался рассчитать наперед. В критических ситуациях своей жизни он отдавался на волю рока и не вымаливал себе участи лучше той, какую ему приготовила судьба. Решение было принято – значит, оно бесповоротно.
2 января 1815 года сельский пастор обвенчал его с мисс Анабеллой Мильбэнк, отныне леди Байрон. Так она будет подписываться до конца жизни, глубоко ненавидя человека, который дал ей это имя.
Свадьба была скромной, и молодые сразу уехали; колокола деревенской церкви провожали карету, катившую вдоль неспокойного моря к дюнам, присыпанным снегом. Решено было провести медовый месяц в йоркширской усадьбе Мильбэнков. Европейское путешествие, обычное для юной четы, пришлось отменить ввиду военного времени. Наполеон находился на Эльбе, однако положение еще оставалось тревожным. К концу марта до Байрона дойдет весть о бегстве императора. Начнутся Сто дней. Их оборвет Ватерлоо.
Та зима выдалась промозглой, с долгими туманами и резкими ветрами. Поместье Холнеби стояло уединенно, только звонок почтальона нарушал утреннюю тишину, и снова воцарялось молчание – постукивали в окно ветки, били часы в столовой, скрипели ветхие лестницы, как будто жалуясь на старость. Байрон писал «Еврейские мелодии», свой самый знаменитый лирический цикл. К нему при посредничестве общих знакомых обратились музыканты, сочинившие несколько тем, вдохновленных псалмами. Нужно было
