материалом, как революционные листовки. Между тем правительство вынуждено отстранять общественность от всякого участия в управлении государством. На кого же тогда может опираться самодержавие, как не на полицию и бюрократию, как известно, отнюдь не заслуживающую доверия?
Находясь в непримиримом противоречии с культурой, ведя открытую войну с большей частью образованных классов, самодержавие вступило в конфликт с самим государством, изо всех сил толкая его к неизбежной гибели. Противодействуя просвещению в любой форме, оно осушает источник сил народных масс. Оставляя управление государственными делами в руках бесконтрольной бюрократии, столь же бездарной, как и продажной, самодержавие благодаря злоупотреблениям своих слуг еще более ограничивает свои возможности. Неуклонное разорение государства, растущий беспорядок в финансах, непрестанное обнищание крестьянства - все это лишь естественные и неизбежные последствия деспотического режима. Как раз этому мы и являемся свидетелями в России.
Такое ненормальное положение не может долго продолжаться. Катастрофа неизбежна. Некоторые публицисты находят много общего между нынешней Россией и дореволюционной Францией. Действительно, мы видим много сходных черт, и самая яркая - это распространение в России среди всех слоев народа антиправительственных настроений, благородных творческих идей, называемых 'подрывными', ибо они стремятся уничтожить несправедливость и восстановить господство права. Некоторое сходство мы видим также в материальных условиях и нравственных склонностях народных масс. Однако есть одно существенное отличие, на которое мы хотим обратить особое внимание, так как оно касается того, что в значительной степени должно способствовать усилению распада царской империи и приблизить неизбежный кризис. Мы говорим о политическом положении России.
Франция XVII века была окружена государствами с таким же деспотическим строем, как она сама. Соседи России - конституционные страны. Их конституции весьма далеки от идеала свободы. Но, во всяком случае, они не допускают состояния открытой войны между своими правительствами и народом. Ни прусское, ни австрийское и ни одно другое правительство в Европе умышленно не препятствует распространению образования или установлению более разумных и передовых методов управления государственными делами только из страха усилить своих внутренних врагов. Соседи России становятся все более могущественными. Их правительства прилагают все усилия к тому, чтобы способствовать общему прогрессу, используемому ими в своих интересах. В царской России прогресс либо не существует, либо он движется черепашьими шагами, все время наталкиваясь на непреодолимые препятствия.
Будучи неразрывно связана с другими европейскими странами политическими узами и вынужденная вступить в экономическое, военное и политическое соперничество со своими соседями, царская Россия неудержимо катится к катастрофе. Ибо, несмотря на все растущие противоречия внутреннего развития европейских стран, Россия не может состязаться с ними, не перенапрягая своих сил. Чем острее соперничество, тем гибельнее оно для России. Поэтому грядущий политический кризис гораздо ближе и грознее, чем кризис социальный. Нынешнее положение в стране напоминает период, предшествовавший реформам Петра Великого. Самодержавие так же подавляет и угнетает культуру и прогресс, как это делал московский клерикализм в XVI и XVII столетиях. Сыграв свою роль в создании политического могущества России, царизм стал теперь причиной его неуклонного разрушения. Если самодержавие не падет вследствие внутренних причин, то оно потерпит поражение в первой же серьезной войне; будут пролиты реки крови, и страна будет расчленена на куски.
Свержение самодержавия стало политической, социальной и нравственной необходимостью. Оно обязательно для безопасности государства и для блага народа.
Говоря о нашей центральной власти, очень поучительно и, разумеется, весьма утешительно отметить, как преступления против человечества сами по себе превращаются в кару, падающую на голову преступников. Библия сохранила легенду о вавилонском царе Навуходоносоре, который в наказание за чрезмерную гордыню был превращен богом в быка и целых двенадцать лет питался одной травой. Я не помню, почему гордыня вавилонского царя заслужила столь ужасное наказание. Вряд ли он был более гордый, чем его петербургский собрат, претендующий на то, чтобы всеми повелевать, всеми распоряжаться, за всех решать и всеми помыкать в стране со стомиллионным населением. Было бы только справедливо подвергнуть его подобной же каре и присудить всю жизнь жевать одну только бумагу.
В бюрократическом государстве, где все делается в письменном виде и ничего не оставляется для собственной мысли и инициативы, самые незначительные дела восходят от низших служителей системы к самой вершине - царю. Что, например, скажет читатель о следующем императорском рескрипте - одном из тысяч совершенно сходных 'высочайших указов', как они называются на официальном языке, относящемся не более и не менее как к студенческим кителям. Привожу указ дословно, со всем его бюрократическим красноречием:
'При слушании всепокорнейшего доклада министра государственных имуществ Его Императорское Величество 15 октября сего года (1884 год) высочайше соизволил повелеть в дополнение к форменной одежде, высочайше утвержденной Его Величеством 3 мая 1882 года для студентов Московского сельскохозяйственного института, разрешить во время лекций в институте и на практических занятиях носить кители: зимой - серо-коричневого сукна, летом - светло-желтого (небеленого) полотна - с ремнем из коричневой кожи, украшенным металлической пряжкой, на которой, перевитые венцом из колосьев, должны быть начертаны буквы П и А славянской печати'.
Может ли верховный правитель ста миллионов лучше использовать свое время, чем на решение столь важных проблем - цвета и материала студенческих кителей, носить ли студентам кители или сюртуки и какие должны быть буквы на пряжках - славянские или готические?
Правда, эти вопросы не очень сложны. Если у царя нет особого вкуса к красоте форменной одежды, он может решить их сразу. Но ведь проект указа должен быть ему прочитан, прежде чем он его подпишет, или по крайней мере кратко изложен. Царь должен сказать свое 'да' или 'нет', должен потратить на это какое-то время. И если каждый министр приносит ему сотни таких же пустяковых дел, сколько же времени от рабочего дня остается у царя на непустяковые дела? Легко убедиться в том, что каждый министр может представить вполне достаточно безделиц, чтобы заполнить досуг своего государя и лишить его всякой возможности уделять внимание важным вопросам государственного управления. Так царь может действовать, только следуя советам своего министра. Даже такой ревностный абсолютист, как покойный московский профессор Буслаев, в письме, напечатанном в одном из журналов, посвященных русской старине, подсчитал огромное количество представляемых на подпись императору маловажных бумаг и пришел к неожиданному заключению: чтобы вернуть Белому царю свободу действий, каждодневная правительственная рутина должна быть возложена на ответственного министра. Однако ученый профессор не пошел так далеко, чтобы предложить сделать этого министра ответственным перед народным представительством.
Если сравним положение деспотов в различные исторические эпохи, то, безусловно, сможем утверждать, что нынешний метод сделать якобы всесильного монарха совершенно бессильным гораздо действеннее, чем прежний.
Деспоты вроде старых русских царей с некоторым усилием воли все же освобождали себя, хоть и с сожалением, от пустых придворных ритуалов. Но глава современных бюрократических деспотов не может с таким же душевным спокойствием снять с себя обязанность читать десятки объемистых ходатайств, от решения которых зависит столько же человеческих судеб, или рассматривать проект финансовой реформы, осуществление которой означает благосостояние или разорение целой губернии.
И если бы случилось, что, невзирая на все препятствия, царь вдруг пожелал настоять на решении какого-либо вопроса по своему усмотрению, всепокорнейшие исполнители его воли отнюдь не пришли бы в затруднение. Они просто использовали бы баснословную медлительность бюрократической машины, которая позволила бы отсрочить дело на столько лет - я мог бы сказать, поколений, - сколько им понадобится. Ничто не мешает министрам при первом же удобном случае внести любое изменение в решение царя. А то можно
