посторонних, пусть и отделенных от нее цепью вооруженных гвардейцев? Не может быть, чтобы у него вдруг появился шанс влиять на события, на которые дано влиять только людям по положению не ниже, чем Роберт Сесил. Может быть, ему, Генри, следует действительно почаще бывать при дворе? Он заговорил, осторожно подбирая слова:
— Ваше величество, у меня нет никаких идей о том, как следует защищать ваше королевство. Скажу честно: в своей жизни я занимался только защитой самого себя. Но ваша крепость состоит не из одних только стен, а из десяти, двадцати или даже тридцати рядов стен, и каждый из них способен к обороне.
— Что вы хотите этим сказать? — Теперь голос королевы звучал уже не весело, а сурово и жестко. В ней снова проступили черты ее отца.
«Что поделаешь? — печально подумал Грэшем. — Как говорится, двум смертям не бывать…»
— Прежде всего, — отвечал он, — я желаю, как и любой из ваших подданных, продолжать верно служить вашему величеству. А моя преданность вашему величеству тем крепче, что ваше царствование принесло в нашу страну конец вражды и долгожданный мир.
Последнее являлось правдой. Королева недаром слыла гневливой и непостоянной, она подчас сама не знала, кому хочет подражать, Генриху VIII или Анне Болейн, хотя пыталась делать и то и другое. Но простым людям не было дела до происходившего в Лондоне. Их жизнь и без того оставалась трудной. В тяжелые зимы насчитывалось немало деревень, где уходил из жизни каждый третий житель. Частые дожди гноили их урожай, оставляя без хлеба их самих и их семьи, не говоря уже об эпидемиях чумы, случавшихся и в царствование Елизаветы. Между тем все они были такими же живыми людьми, как граф Эссекс, Роберт Сесил или сам Генри Грэшем, они также переживали радости и боль утрат. Им и так хватало забот и бед, и совсем ни к чему были армии, вытаптывавшие их поля и отбиравшие их урожай, забиравшие у них женщин и поджигавшие их жалкие хижины. Тем более им не хотелось, чтобы их мужчин забирали на войну, заставляя их, неопытных и необученных, идти на смерть ради каких-то непонятных целей. Елизавета действительно принесла мир в Англию, и при ней почти прекратились сожжения людей за то, что их вера в чем-то отличалась от королевской.
— Ваше величество, — продолжал Грэшем, — тот неопытный и не очень хорошо воспитанный молодой человек, которого вы видите перед собой, был бы очень рад, если бы сэр Фрэнсис Дрейк сражался за него, ведь всегда хорошо иметь такого человека на своей стороне. Но сражаться и быть командующим — не одно и то же.
Королева изучающе посмотрела на него.
— Из вас вышел бы хороший политик, Генри Грэшем, — сказала она. — Слишком много людей бывают многословны, и при этом, говоря много слов, могут так ничего и не сказать. — Она выжидающе посмотрела на собеседника. Грэшем не хотел «быть многословным». Королева продолжала: — Лорд Ховард Эффингем будет командовать моим флотом. Дрейк будет его первым помощником. С этими словами Елизавета кивнула собеседнику, села в карету, помахав рукой толпе, и отбыла, провожаемая восторженными приветствиями собравшихся.
— Верно ли, что я сейчас видела королеву Англии? — спросила Анна, которая, видимо, сильно устав, стояла, прислонившись к своей лошади. Вести себя с лошадьми таким образом было опасно, но Триумфальная, казалось, не возражала против такого обращения.
— Удивительно, как в этих делах все быстро меняется — от восхищения до стремления избегать во что бы то ни стало, — заметил Грэшем. Повернувшись к Маниону, он спросил: — Что же, пыталась она меня убить?
— Если и да, то вы этого не узнаете, — ответил тот.
Они повернули к дому.
Посторонним людям казалось, будто интрига сэра Фрэнсиса Уолсингема нацелена на разжигание розни между государствами и низвержение монархов. Как они ошибались! Его единственной целью являлась только охрана и возвышение одной страны — Англии и ее королевы Елизаветы. Уолсингем полагал: думающий человек и должен выбрать службу протестантской королеве. Уолсингем знал за собою гомосексуальные наклонности, и люди вроде него не любили икон, изображающих женщин.
Вместе с тем не сексуальная природа этого человека, которую он хорошо контролировал, как и свое естество в целом, заставила его сделать свой выбор. В этом заключалось больше логики, чем могло показаться. Уолсингем видел тщеславие, гордыню, разврат и упадок Рима. В свое время он бежал в Падую, когда королева Мария попыталась силой вернуть англичан в католицизм, от которого они успели отвыкнуть. Он содрогнулся, когда до него дошли известия о том, что в Англии стали отправлять людей на костер. Уолсингем с самого начала поддержал Елизавету, отдав на это свои силы и свое богатство. Он поставлял ей информацию о том, как противостоять армиям, которые могли позволить себе иметь богатые Франция и Испания. Теперь Елизавета правила уже двадцать девять лет, и сейчас Уолсингем готов был вступить в последнюю битву за продление царствования этой королевы.
Пока слуга убирал блюда после обеда, Уолсингем размышлял над ходом своих дел. Пока, как полагал он сам, у него хотя и имелись успехи, но, судя по результатам, он наносил в основном лишь булавочные уколы. Ему следовало расширить и углубить свою деятельность, заниматься не только частными делами вроде Армады, но иметь в виду Английское предприятие в целом (его шпионы докладывали, что так сейчас стали называть политику Англии). Но как это сделать?
Ко всем заботам теперь добавился еще и проклятый олух Бэрли. Старый союзник королевы с годами стал тугоухим, страдал от подагры, а главное, стал терять соображение. Стоит только вспомнить, что он говорил королеве совсем недавно! Дескать, флот надо сокращать, людей на кораблях оставить минимум, чтобы сэкономить деньги. Это значило бы ополовинить флот к зиме. Старый идиот еще с гордостью повторял размер суммы, которую, по его словам, предстояло сэкономить, словно это было некое магическое заклинание: «Две тысячи четыреста тридцать три фунта, восемнадцать шиллингов и четыре пенса»! Испанский король мог послать свой флот против Англии в любой момент, этот фанатик, кажется, был способен на такое даже в зимнее время. А что будет, если это ему удастся? Имея всего пять тысяч солдат, он вполне сможет взять какой-нибудь укрепленный город на побережье и либо продолжать поход, либо продержаться там до прибытия войск герцога Пармского. А остановить его может только английский флот. А если Бэрли добьется своего, то не будет ли в таком случае Англия продана за эти самые две тысячи четыреста тридцать три фунта, восемнадцать шиллингов и четыре пенса?
Уолсингем, которому его собственный возраст и болячки не давали забыть о себе, только сейчас подумал: почти все люди, ведущие эту опасную игру, решавшую судьбы Англии, Европы, сейчас уже старики или стоят на пороге старости. Королю Филиппу сейчас шестьдесят шесть лет, и у него плохое кровообращение. Людей в таком возрасте жители английских деревень считают уже патриархами. Командующий испанским флотом маркиз Санта-Крус смертельно болен. Рекальде Испанскому шестьдесят два года, как и Санта-Крусу. Бэрли почти шестьдесят восемь. Самой Елизавете пятьдесят четыре года. Вот герцог Пармский оставался самым молодым из игроков как с английской, так и с испанской стороны. Не молодость ли делает этого человека столь опасным для Англии?
Скорее всего исход всей игры решит его, Уолсингема, единоборство с герцогом Пармским. Уолсингем понимал: в этой игре поставлена на карту не только независимость Англии, даже не только его собственная жизнь, но также его честь и, возможно, память, которая сохранится о нем в истории.
Глава 7
— Тебе вообще-то приходило в голову, насколько опасную штуку ты затеял с этой своей экспедицией в Лиссабон? — спросил Джордж. — И сколько игр ты, по твоему мнению, можешь вести одновременно? Просто агент, двойной агент, тройной агент… Иногда даже я сам не могу понять, на чьей ты стороне.
— Я всегда на своей стороне, — отвечал Грэшем. — И разве эта затея более опасна, чем плавание на утлой лодчонке подогнем испанских кораблей?
— Примерно один к одному, — сказал Джордж. — Хотя, по правде сказать, я, наверно, предпочел бы
