ты установить, отчего слетел за борт и едва спасся?» Первую проверку Грэшем выдержал. Сидония наконец предложил ему сесть.
— Расскажите мне, мой юный англичанин, — начал он, — отчего это сегодня на море не видно английских кораблей, еще вчера во множестве следовавших за нами по пятам? Может быть, это какая-то английская стратегия, недоступная пониманию испанцев?
— Мы оставили позади два больших корабля, — ответил Грэшем. — Думается мне, сэр Фрэнсис Дрейк не смог удержаться от попытки захватить такую добычу. Вероятно, он решил настичь один или оба оставленных корабля, после чего либо за ним последовало много английских судов в расчете на грабеж, либо он таким образом расстроил боевой порядок английского флота.
Один из младших офицеров вопросительно посмотрел на своего командующего и, получив позволение говорить, спросил:
— Вы хотите сказать, ваши соотечественники — пираты, более заинтересованные в грабеже, чем в защите своей страны?
— Я не рассматриваю их как своих соотечественников, но они именно таковы, как вы сказали. Они прекрасные моряки, смелые и опытные, но в душе они пираты.
— Расскажите об острове Уайт, — предложил герцог.
— Это большой, плодородный остров, представляющий собой потенциально опаснейшую ловушку для вашего флота.
— Почему вы так полагаете?
Грэшем отметил про себя: герцог Сидония — человек очень умный и, как многие умные люди, пожалуй, тонко чувствующий, но скрывающий свою чувствительность под официальной вежливостью и светскими манерами. Но это не значит, что ему недостает твердости. А кроме того, Грэшем чувствовал, что герцог — человек очень одинокий, и этого не может скрыть никакой внешний блеск.
— Этот остров, — сказал Грэшем, — не имеет стратегического значения. Поскольку он находится поблизости от большого английского порта, от Плимута, ваш флот можно будет там блокировать без особого труда. Англичане не объявят вам генерального сражения, но будут шаг за шагом выводить из строя одну часть вашего флота за другой, ожидая, когда штормы и зимнее ненастье довершат все дело за них.
— А что вы скажете, — продолжал Сидония, — вы, так хорошо знающий Англию и знакомый с герцогом Пармским, — почему он до сих пор не ответил на мои письма?
— Герцог, должно быть, знает о вашем походе от ваших гонцов и от короля, — ответил Грэшем. — Он управляет большой страной, где его административные центры удалены друг от друга. Страна разорена войной, и по ней трудно путешествовать. В Остенде у самых городских стен волки питаются трупами людей. Герцог Пармский, как само собой разумеющееся, принимает, что вы ожидаете от него мобилизации его войск, что он должен готовить свои суда для вторжения в Англию. Он воплотит в жизнь свой окончательный план, когда ваш флот окажется достаточно близко для объединения ваших сил.
— А как вы оцениваете гостеприимство на борту «Сан-Мартина» после того, как вы побывали на борту одного из кораблей Дрейка?
Грэшем подумал: если герцог Медина Сидония еще и не сравнялся с сэром Фрэнсисом Дрейком в искусстве задавать неожиданные вопросы, то, видимо, скоро его догонит.
— Это ново и странно для нас, но в то же время волнует и приносит чувство радости, — отвечал он. — На английских кораблях нет религиозных обрядов. Они, конечно, веруют, но для них наш Господь — чуть ли не ровня им самим. И все же на ваших кораблях есть нечто, меня беспокоящее.
Испанские офицеры напряглись. Последние слова явно пришлись им не по нраву.
— Вы можете говорить свободно, — сказал герцог. По его знаку на столе появились два золотых кубка, наполненных вином рубинового цвета.
«Манион пришел бы в отчаяние, если бы узнал, чего он лишился», — подумал Грэшем, пригубив прекрасное вино.
— Лафеты ваших пушек слишком велики, громоздки, и с ними трудно управляться, — сказал он. — При стрельбе вы привязываете орудия к борту и должны их отвязывать каждый раз, когда приходится его перезаряжать. Ваши команды объединены в час молитвы, но в военных действиях они распадаются на три отдельные группы: офицеры, матросы и солдаты. Солдаты должны заряжать пушки под командованием морского офицера, а после этого они возвращаются к своим обязанностям и готовятся к абордажу. Таким образом, артиллерийский офицер должен созывать их обратно после каждого залпа. Должно пройти целых пятнадцать минут, прежде чем любая из ваших больших пушек будет перезаряжена и снова начнет стрелять.
— А как же на ваших английских кораблях? — спросил герцог, жестом предлагая офицерам сесть. — В чем разница?
— На их английских кораблях, — резко возразил Грэшем. — Я ведь изменник, помните? Так вот, там пушки устанавливаются на коротких лафетах на четырех колесах. Привязь позволяет орудиям довольно свободно перемещаться впереди назад при стрельбе и перезарядке. При каждой пушке есть артиллерийский расчет, который только ею и занимается. Требуется пять минут для того, чтобы перезарядить пушку и вновь открыть стрельбу.
Молчание продолжалось не более минуты.
— Созовите всех ко мне, — приказал герцог. — Поймите меня правильно, — продолжал он, обращаясь к Грэшему. — Вы или очень достойный человек, или своекорыстный изменник, а таких людей я терпеть не могу. Развитие событий покажет, что к чему. И со временем я решу вашу судьбу и определю ваше положение.
— Ну вот мы и остались при своих, — сказал Манион, когда они оба снова оказались на палубе. — Все нас ненавидят.
Шок, который испытала Анна, узнав правду о Грэшеме, изменил что-то в ее душе. Она сама не очень осознавала, что именно произошло, но чувствовала: теперь она уже не сможет продолжать прежнюю жизнь. Карусель придворных празднеств, атмосфера богатого дворянского дома, даже богатые наряды и ювелирные украшения вдруг показались ей чем-то совсем не интересным, даже мишурным и дешевым.
Благодаря тщательно продуманной Грэшемом подготовке ее отъезда она должна была попасть в Дувр и оттуда в Кале гораздо раньше, чем обнаружится, что он сам — испанский шпион. Считая, что лучший способ скрываться — это делать вид, будто ты вовсе не скрываешься, Грэшем всем сообщал, что он из Нидерландов намерен приехать в Кале, там снова встретиться с Анной и возобновить поиски ее жениха. В последние дни перед отъездом она постоянно ощущала беспокойство, объясняющееся, по-видимому, не только ее тоской из-за постигшей ее утраты или же откровениями Грэшема. Ее мучало какое-то смутное, но постоянное чувство неведомой опасности. Откуда оно могло возникнуть? Слуги были с ней приветливы, друзья Грэшема — предупредительны и не оставляли ее своим неназойливым вниманием, поскольку считали своим долгом не забывать о ней.
Конечно, все дело в ее дуэнье!
Особа с кислой физиономией, постоянно сопровождавшая Анну, никогда не улыбалась, молча сидела на одном месте, находясь в обществе Анны, и никогда ни о чем не разговаривала, если не считать ответов на вопросы по делу. Но однажды, когда большая карета выезжала из ворот особняка Грэшема, Анна заметила, как ее дуэнья едва заметно кивнула кому-то и на лице ее появилось слабое подобие улыбки. Выглянув в окошко, Анна заметила двух неизвестных ей мужчин в нарядных ливреях, сидевших у ворот. Они находились на том же месте, когда Анна вернулась, а двое других незнакомцев в таких же ливреях находились там же во время ее следующего выезда.
Слуги в доме Грэшема питали к ней искреннюю преданность, и скоро они узнали: такие ливреи носили люди из дома лорда Бэрли, отца Роберта Сесила. Выходило, за Анной следили люди, связанные с Робертом Сесилом, и в полученной новости для нее не заключалось ничего хорошего. Требовалось проверить и ее подозрения насчет дуэньи. Та взяла отпуск на сутки, собираясь навестить кого-то из больных родственников в Ислингтоне. Чувствуя себя виноватой и стыдясь собственного поступка, Анна очаровала одного из младших конюхов и уговорила его проследить за своей компаньонкой, взяв с него клятву никому об этом не рассказывать. Когда оба они ушли, Анна подождала, когда коридор опустеет, и тихо проникла в комнату дуэньи. Сначала она не увидела там ничего подозрительного, но потом обнаружила небольшой письменный
