мерцал мой абрис.
Выматерившись, Виталик задвигался и схватил меня за запястье.
– Стоп, – сказала я, – умерь агрессию. А то получишь по сопатке.
– Кто это? – его рука дрогнула.
Заманчиво было прошелестеть: «Сме-ерть твоя…» Он бы поверил. Овсянников в любую ерунду верит. Но я решила пощадить его чувства.
– Виталик, ты здесь с какой стати?
– Любаш… Крошка… – дошло, встряхнуло. Он выпластал из тряпья вторую руку и присоединил к первой, сжав мое несчастное запястье сразу в двух местах. Наверное, подумал, что я убегу.
– Не называй меня Любашей, – проворчала я, – и крошкой не называй. Какая я тебе крошка?
Виталя заохал, стал приподниматься. Небритое лицо со слепыми глазами (очки он, конечно, посеял) исказила гримаса боли. Похоже, ему прострелили плечо.
– А ну лежи, – я уперлась Овсянникову в грудь. Он заерзал.
– Сколько времени, Люба?
– Хороший вопрос, – похвалила я. – Ночь уже, Виталик. Давай, лежи.
– А у меня часы встали, Любаш… – вдруг начал жаловаться он. – Представляешь, «командирские», с автоподзаводом – ребята в девяносто девятом на день рождения подарили… – и встали.
– Мужайся, Виталик, – я шмыгнула носом. – И выбрось свой шагомер. Ходить можешь?
– Не могу, Люба… – Овсянников отпустил наконец одну мою руку и зачем-то почесал другую. – Меня в плечо подстрелили, по башке надавали, и ногу я, кажется, подвернул… Слушай, а ты-то как? Кости целые?
– Целые, – буркнула я. – Настроение, правда, фиговое. У тебя зажигалки нет? Пламя гаснет, будем в темноте аукаться.
– Там рубильник… – он махнул куда-то в пространство. – Полная электрификация. Включай, не бойся. Я на плафон фуфайку набросил. Никто не увидит… Да здесь ночью и не ходят…
– Слушай, а где мы?
Он, обессиленный, откинулся на свое ложе.
– За стеной мусоросжигатель. Там приемник отходов, конвейер и печь. Не пугайся, Люба, они ночью не работают…
Когда поднялась паника, Виталик пытался извлечь меня из толпы (это я помню), но получил прикладом в ухо (это я тоже помню) и упал на колени. В голове взорвалось, дальше он практически ничего не ощущал. Стрельба, визг Верки из «Бригады», падающие люди… Последнее, что осело, – удар в плечо. Его посчитали мертвым – лежал без движения, рубашка насквозь мокрая – и вместе со всеми забросили в барак. Очнулся под утро – через щель в воротах просачивался тусклый свет. Стояла тишина. Подвывая от ужаса, сбросил с себя задубевшую Верку с выпученными глазами, выбрался из груды тел и принялся ковылять по замкнутому помещению. Все текло как в бреду: плечо ломало, в ноге рвались мины, голова вообще отказывалась что- либо переваривать. Ворота были заперты (он разглядел в щель диковинные скалы с растущими на них елочками). На все помещение, кроме складированных в углу досок, запертой железной двери и нескольких использованных шин, обнаружилась лишь горловина люка, похожего на люк мусоропровода (без крышки) – такие стоят в девятиэтажках, но эта была раза в полтора крупнее. Виталя плохо соображал, но одно он знал твердо: в компании с покойниками долго не прожить. Он изловчился, забрался ногами в раструб. Но по- человечески спуститься не удалось. Первые метры он еще передвигался как-то культурно, цепляясь конечностями за скользкие стены, но от внезапной судороги в ноге потерял контроль и заскользил вниз. Катился долго, обжигая руки и проклиная свою неуклюжесть, пока не уцепился пальцами за стальной стык в коробе. Притормозил, это и позволило ему без дополнительных переломов добраться до низу. Он выпал на подозрительный резиновый конвейер, отдышался и сполз на пол. Вонь стояла критическая – но в первые минуты он ее не ощущал, лежал и бил поклоны за чудесное избавление. Насколько оно чудесное, Виталик еще не догадывался. В глубине мощных стальных баков, похожих на паровые котлы, заурчал двигатель. Дернулся и пришел в движение конвейер, начал наматывать рваную резину на массивный рольганг. Что-то заухало в коробе. Он отполз в соседнее помещение, где поверх строительного сора лежала груда тряпья, «ушел на дно». Потом появились какие-то люди. Судя по разговорам, двое, и орудовали они в том же помещении, где стоял мусоросжигатель. Овсянников различал скрежет лопат, неторопливые разговоры. «Сегодня всего трое «лямлю», – говорил один мусорщик, – а вчера было пятеро «лямлю». – «Бедненькие, да на них кожи нет, – зевая, проговорил другой. – Зато ты посмотри, сколько дерьма-то натащили…» Лежащему под отрепьем Виталику оставалось только додумывать, о чем шла речь. Он так и делал. И в целом неплохо, поскольку знал, что словно «лямлю» в переводе с уголовного означает «китаец». Когда работа завершилась и настала тишина, он выполз из укрытия и заглянул в мусоросжигальню. Там горело освещение. Ни людей, ни мусора, ни пресловутых «лямлю». Рабочие ушли через верхний ярус. Правда, вони прибавилось и за створками печи как-то неприятно потрескивало, наводя на разные предположения. Он уполз в свой темный угол, перебинтовал плечо, разорвав для этого единственное подходящее изделие – майку. Боль притупилась. Примерно через четыре часа опять появились работяги и загремели своими инструментами. «Ни одного», – уважительно заметил первый. «Обед, – лаконично объяснил второй. – Зато глянь, какой срач…» – «Да хрен с ним, – сказал первый, – завтра уберем». Они погремели еще немного и убрались, оставив у печи гору отбросов, распространяющих головокружительную вонь. На основании разговоров и увиденного Виталик и сделал резюме, что ночью мусорщики спят, а работают дважды в день: на рассвете и в обед. Судя по всему, в подземелье существовала разветвленная система удаления отходов жизнедеятельности. Погоняемое сжатым воздухом дерьмо в определенное время стекалось к мусоросжигателю, где, собственно, и сжигалось. Виталик не стал исследовать представший в сомнительной красе «операционный зал». Он поступил в соответствии с нетленной народной мудростью – «не тронь технику, и она тебя не тронет» – и отправился в обратном направлении. По дороге принял две таблетки кофеина, сохранившихся в нагрудном кармашке. Он принимал их по долгу службы – как фотограф; кофеин обостряет зрение. Проковыляв через два помещения, загроможденных строительным хламом, выбрался в тоннель и… едва не наткнулся на патруль. Будучи человеком неглупым, Виталик в общем-то понимал, что с хождением «в народ» пока стоит повременить. Если контора, не моргнув, убивает три десятка посторонних людей, то с удовольствием убьет и одиночку. Поэтому, как «всяк сюда входящий», он оставил надежду и побрел обратно. Новую вылазку он решил совершить ночью. Но сказалась потеря крови, а кроме того, он обессилел от своих безрезультатных шатаний и едва лег, как провалился в сон. Несколько раз он приходил в себя, пытался встать, но наваливалась невероятная усталость – тело делалось чугунным, ноги ватными. Ныло плечо. Когда Виталик увидел над собой склонившийся силуэт, окутанный оранжевым сиянием, стало вовсе тоскливо. Нет, он не боялся смерти. Особенно безболезненной. Когда ты мечешься в бреду и в минуты просветлений жаждешь избавиться от страданий, смерть не кажется бедой. Просто обидно: прожить сороковник и подохнуть в помойке, под землей, как банальная крыса…
– Весело, – невесело заметила я, доставая из сумки второе морщинистое яблоко. – Пожуй, Виталик. Ты двое суток не ел. Беда с вами, мужиками.
– Не могу я, Люба. – Виталик хлюпнул носом. – Такая гадость колючая в горле, как о еде подумаю, так желчь наружу, и тошнит, сил нет… Ты пожуй сама, тебе нужнее…
Так можно и привыкнуть. Голод в муках переносится лишь первые пять дней. Организм перестраивается на питание собственными запасами. Потом самочувствие улучшается, и ощущаешь даже некоторую бодрость.
Виталик сдавал на глазах. Нужно было решаться. Если в ближайшее время он не попадет к врачу, станет совсем туго. Рана раздуется, заражение расползется по груди, и тогда его не спасет никакое чудо. Последующие полчаса я посвятила медицине. Не давая Витале заскучать, излагала свои наблюдения, а сама достала из сумки ночную сорочку (говорю же, актуальнейшая в тайге вещь) и сделала из нее длинный бинт. Пулевое отверстие загноилось и посинело. Не скажу, что оно мне очень понравилось. Обработав рану йодом (Виталик стоически поскуливал), я забинтовала плечо и осенила его крестным распятием. Как бы в шутку.
– Нормалек.
Овсянников посмотрел на меня со странным выражением любви в глазах.
– Не смотри, не картина, – буркнула я. – Купишь новую ночнушку.
