Бадма, потупившись, молчал.
– Мой отец сказал бы, что ты на свою совесть черную кошму накинул.
Бадма молчал.
– Мое дело было вовремя тебе сказать, – заметил Мерген. – Как у нас говорится: «Меткому – помоги догнать сайгака, мудрому – помоги умным словом». Ну а если вместо ума у тебя только хвост лисы – помаши им. – И Мерген закурил папиросу – в знак того, что разговор окончен.
Бадму от злости бросило в холодный пот.
Мерген покурил, походил по комнате, потом снова подсел:
– Мы с тобою очень далеко от родных мест, в самом пекле войны. Нас в части только двое из одного хотона. Выезжая из дома, помнишь, мы говорили родным: «Если прольется – то лишь чаша крови, если истлеют, то лишь восемь костей». Завтра поезжай первым и сам положи конец всяким насмешкам над твоей хитростью или трусостью. Вспомни, среди калмыков трусом был разве только самый убогий душой и телом. Подумай, дружище, пока не поздно.
Бадма сидел красный, нахохлившийся. Когда Мерген умолк, он упавшим голосом сказал:
– Мерген, ты во всем прав. Я… я подумаю…
– Ну, тогда иди! – сказал Мерген, поднимаясь с места и подтягивая ремень.
Бадма взял под козырек, щелкнул каблуками, повернулся на месте и вышел. Мерген посмотрел ему вслед с недоверием, невольно вспоминая русскую пословицу: «Сколько волка ни корми, все в лес смотрит!»
У Бадмы, уходившего после этой беседы, отяжелели ноги. Ему казалось, что подошвы его сапог подкованы свинцом, что он походит на ишака с опущенными ушами. Возвратившись в свой двор, он бессильно повалился на телегу.
«Он, оказывается, следит за каждым шагом. Ха! Если начнешь придираться, то и мерин покажется жеребым. Если он так будет и дальше следить за мною и придираться к моим поступкам, то обязательно сделает меня «жеребым» и потребует родить жеребенка. Если я и дальше останусь под его командованием, то не видать мне ни покоя, ни свободы. Каждому его слову обо мне поверят, он командир, а теперь еще и коммунист… «Если тебе мешает на пути собака, поднявшая на куст заднюю ногу, убей ее, а с пути своего не сворачивай», – вспомнил Бадма любимую поговорку отца, – Никогда не думал, что этот голодранец, сын голодранца, всю жизнь будет собакой на моем пути! Знал бы, не испугался бы тогда на озере…»
– Эй, Бадма, что нос повесил? Так накрутил тебе хвост командир, что даже про ужин забыл! – послышался голос повара.
В это же время в палатке, возле которой стояла походная кухня, грохнул смех. Бадма подумал: «Неужели опять смеются надо мною? Ведь никто не слышал разговора с Мергеном». Он слез с телеги, поправил на себе одежду и направился к кухне.
А чтобы пересмешники не тешились над его унылым видом, он приосанился и даже засвистал песенку про любимую, которая где-то там изнывает в тоске.
– Э-э-э, да он, оказывается, загрустил по кареглазой, а мы-то думали, что ему накрутили хвоста, – шутя сказал повар, наливая полный котелок наваристого супа.
Вдруг раздалась команда:
– Запрягать!
Бойцы, которые уже поели и закуривали, бросились к своим лошадям. Бадма, на ходу проглатывая куски мяса и запивая супом прямо из котелка, тоже бросился к своим лошадям. Он решил на время сделать вид, что урок Мергена пошел ему впрок. Взнуздав лошадей, он подвел их к повозке и быстро запряг. Глянул на своего любимца Чалого, и на него вдруг нахлынули воспоминания детства. Чалый всегда напоминал ему тройку любимых лошадей отца… Этот конь здесь был единственным живым существом, с которым Бадма мог говорить и думать откровенно и доверительно. Но даже тут он боялся, что кто-то подслушает его мысли, и кривил душой. «Ведь это я из-за жалости к вам шел на всякие хитрости, держался хвоста колонны, – как бы говорил он коню. – Теперь мои хитрости раскрыты. Что же мне делать? Остается, помолившись богу, поехать в голове колонны. Неизвестно только, кого из нас первым сразит вражеская пуля. Ведь, ты, Чалый, даже не знаешь, какой груз везешь. Это очень страшный груз, смертоносный. Но нам надо быть смелыми. Если счастье подвалит, может, и мне достанется такой орден, как у Мергена».
Размышления Бадмы прервала команда:
– Заканчивай запрягать!
Заметив приближающегося капитана, Бадма подбежал к нему, взял под козырек:
– Товарищ капитан, разрешите обратиться!
– Обращайтесь! – сухо ответил капитан, с первых дней невзлюбивший хитреца.
– В сегодняшнем походе разрешите мне ехать в голове колонны! – выпалил Бадма, стараясь быть спокойным.
Капитан удивленно вскинул брови, но сказал:
– Разрешаю, ждите команды.
Бойцы стали переглядываться, перешептываться.
– Что случилось с Бадмой? Всегда отлынивает, а тут сам просится в голову колонны, – спросил один почти вслух.
– Сегодня старший сержант его песочил, – заметил другой, – и, наверное, перчику подсыпал под хвост. Вот он и старается.
И смех прокатился по двору.
– Цедяев, выводите свою подводу в голову колонны. – громко приказал капитан. – По этой колее поедете прямо на запад. Через три километра свернете вправо по тропинке, которая приведет в лес. Смотрите, не прозевайте эту тропинку. Будьте бдительны в пути! Внимательно слушайте команду.
Когда выехали из села, начало темнеть. Дорога шла по перелеску, и маленькие деревца в вечерней мгле стали казаться Бадме немецкими часовыми, а низкорослые кусты – танками и еще черт знает чем. У Бадмы дрожали колени, волосы вставали дыбом, тело покрывалось холодным потом. Он часто оглядывался назад и проклинал себя за то, что напросился ехать первым. «На кой черт мне эти ордена. Ведь давно решил, что главное в этой войне – выжить, уцелеть». Дрогнувшей рукой он пощупал за пазухой свой белый платок. Это его немного успокоило. В случае чего он этой штукой воспользуется…
Следовавший за направляющим Ризамат заметил, как от старой проселочной дороги вправо отделилась тропинка, наверное та, о которой говорил капитан. Он стал дожидаться остальных, чтобы посоветоваться с ними. Кто-то из ездовых хотел окликнуть Бадму, ко, вспомнив о запрещении кричать ночью, промолчал. Подъехавшие сзади подтвердили, что капитан приказал свернуть именно по этой тропинке. Пока они совещались, Бадма уехал далеко вперед. Ездовой последней повозки доложил подъехавшему к нему верхом на коне командиру:
– Товарищ старший сержант, ездовой на головной повозке Бадма Цедяев, видимо, проехал тропинку. Следовавшие за ним побоялись его окликнуть, чтобы не нарушать тишины. А наши все поехали вправо по тропинке.
– Ах, чтоб его громом сразило! И тут он прошляпил! – вознегодовал Мерген и, пришпорив коня, поскакал вслед за Бадмой.
Вскоре он догнал его и, свесившись с крупа коня, процедил со злостью:
– Куда же ты прешь, паразит!
Мерген направил на Бадму дуло карабина так, будто это был штык и он хотел его пронзить.
– В темноте не заметил тропинку, прости меня! – чуть не плача шептал Бадма и спрыгнул с повозки.
– Замолчи! – прошипел Мерген.
Забрав вожжи, он повернул подводу в обратную сторону. Когда догнали колонну, Мерген упрекнул:
– Впервые в жизни сам напросился идти в голове колонны и вдруг заблудился, ехал прямо в логово противника!
– А может, ему только того и хотелось? – съязвил кто-то в темноте.
– Не думаю, что он дошел уже до такого! – возразил Мерген и потребовал от виновника рапорт на имя командира.
– Подробно объясни в рапорте, почему ты не выполнил приказ, не свернул по тропинке в указанном
