сияет, как шоколадное золотце.
Этот Терье — непревзойденный мастер вырастать из-под земли, когда меньше всего его ждешь.
Я распахиваю дверь и иду себе мимо него.
— Привет! — орет он обрадованно. — Чем это ты занимаешься?
— Ничем!
И я почти бегу к торговому центру, где и случается страшное: дама в шубе покупает самую последнюю елку!
Снежинки царапают лицо, и холод пробирает до самого сердца.
Я, видно, остановился.
Рядом со мной остановился Терье.
— Последняя елка продана! — говорит, вернее, напевает он. У него такое превосходное настроение, что руки чешутся его побить. Точно бы побил, будь он хоть немного поменьше.
— Вот здорово, что у нас елочка уже есть, — не унимается Терье. — Высоченная, метра три. А у вас?
Я не отвечаю. Терье пихает меня в плечо.
— Какая у вас елка, спрашиваю?
Я в такой ярости, что могу только шипеть.
— У нас не будет никакой елки!
— Не будет? А чего так?
Ну до чего некультурный человек этот Терье. Я иду себе дальше, но все же говорю:
— Что за ерунда эти елки! Еще возиться.
Терье, пыхтя, нагоняет меня. Его куртка шуршит при ходьбе.
— Елки ставят все!
— Это языческая традиция, не имеющая отношения к христианству, — говорю я.
— У нас и так не христианское Рождество, а просто елка!
К этой секунде меня уже распирает от желания сказать ему прямо в глаза, что нельзя быть таким дуболомом и идиотом. Я поворачиваюсь к нему с самыми серьезными намерениями. Но вдруг обращаю внимание на то, какой он все-таки амбал. Нет, пожалуй, лучше оставить свои мысли при себе.
— Что за дикость — затаскивать деревья в гостиную! — говорю я. — Это противоестественно.
На морде Терье появляется такое грустное выражение, как бывает у сенбернаров.
— А куда ж тогда девать все елочные игрушки? — спрашивает он.
— В помойку!
Я отворачиваюсь и быстрым шагом иду прочь. Из-под подошв летят комья снега. В спину пыхтит Жирдяй-Терье.
— Но ведь все равно нужно место, куда складывать подарки! — говорит он.
— С дерева осыпаются иголки и разлетаются по всей квартире, очень неопрятно, — говорю я.
— Все равно без елки Рождество не настоящее, — гундит свое Терье.
Я останавливаюсь и оборачиваюсь. И как ни стараюсь, а сдержаться не могу: громко и картинно вздыхаю, еще и ухмыляюсь для наглядности. Все вместе должно означать: «Господи, бывают же такие недоумки!»
Терье таращится на меня со страхом.
— По-твоему, как отмечают Рождество в Африке? — спрашиваю я.
— Они…
Терье отчаянно думает, от этого мучения у него аж все лицо перекашивается.
— Наверно, у них… пластмассовые елки, — писклявит Терье.
— А вот и нет!
Лицо Терье каменеет.
— А вот и да! — рычит он.
В ответ я лишь мотаю головой и иду дальше, к дверям центра. Они почему-то не раздвигаются. Стоят, как спаянные. Я отступаю на шаг, подпрыгиваю и машу руками, чтобы помочь датчику меня увидеть, но бесполезно. Двери не открываются.
Вдруг внутри начинают гаснуть огни, и вот уже полная темнота, только горит елка и блестят украшения на ней. Перед хижиной Юлениссе никого нет. Где-то в глубине коридора бродит охранник, и больше ни души.
— Закрыто, — говорит Терье. — Они закрываются в восемь.
Я чувствую, что раздавлен окончательно — внутри меня каша из лопнувших позвоночника, сердца и легких.
А я-то думал, что хуже жизнь уже стать не может. Отчего же. Извольте.
Я со всей дури саданул ногой по дверям. Они только содрогнулись.
Небо серое от снега. Он все валит и валит и выглядит как горькая соль.
Из-за снежной пелены показывается толстое косолапое существо. Оно останавливается и глядит на нас. Это Торстейн, Ватная борода и шапка зажаты в кулаке.
— Терье! — кричит он. — Я пошел!
Терье оглядывается на папу, тут же снова поворачивается ко мне и закатывает глаза.
— Чучело! — цедит он сквозь зубы.
Все-таки я был прав, наверняка у Терье сотрясение мозгов.
— И кстати о елках, — продолжает он. — Сходи в лес да принеси.
Я перестаю понимать.
— Чего?
— Дерево.
— Терье! — орет Торстейн.
— О-о, — стонет Терье и складывает свое оплывшее лицо в престранную гримасу.
— Это же твой отец, — говорю я.
Терье морщит лоб и вращает глазами.
— Спасибо, я в курсе.
И он уходит. Два жиртреста бредут все дальше и дальше в снежную круговерть, пока не пропадают в ней полностью.
Без электричества
В квартире становится все холоднее, я хожу уже в уличной одежде. Мама в домашней лежит под одеялом. Я расставляю по ее комнате стеариновые свечки, чтобы у нее было по-настоящему хорошо и светло.
Стоит мне взглянуть на маму, как она в ответ улыбается. Меня это настораживает. Не в маминых правилах улыбаться по поводу и без.
— И у них не было свечек? — спрашивает мама, улыбаясь.
— Кончились, — говорю я, — сейчас же Рождество.
— Это точно, — вздыхает мама.
Я накрываю ее еще одним одеялом. И все-таки говорю то, что должен:
— Надо позвать электрика.
Мама улыбается и качает головой.
— Никаких электриков мы сюда не пустим.
Голос у нее веселый, вроде бы, но в нем какая-то грусть.
Рождество через два дня. Без тепла и света его не отпраздновать.
