дно пруда, покрытое толстым слоем ила. Шпильки, удерживавшие пучок, рассыпались, мерцая как падающие звезды. Пресная ледяная вода залила одновременно нос и рот, а распущенные волосы опутали ее подобно смертоносным водорослям. Чудовищный подводный мир с головастиками и водяными пауками сомкнулся над ее головой, как жидкая могила. «Когда опущусь на дно, надо оттолкнуться ногами, и тогда я всплыву», — попыталась она рассуждать насколько возможно здраво. Но она упала в воду так, что сначала коснулась песчаной мели правым плечом, и это ей помешало. С невероятными усилиями она изогнулась и умудрилась оттолкнуться от рыхлого дна обеими ногами. Она вынырнула, высунулась из пруда и наполнила легкие долгим спасительным глотком воздуха, прежде чем безжалостные руки снова погрузили ее голову под воду. Жизель яростно сопротивлялась, ударилась виском о гвоздь, торчащий из моста, пытаясь ухватиться за одну из свай, и даже умудрилась два раза подряд выпростать голову из воды, чтобы вдохнуть. Сквозь занавесь, образованную мокрыми волосами, она с ужасом узрела неумолимую решимость, сверкавшую в глазах склонившегося над ней палача. Филолог до гробовой доски, Жизель Дамбер не к месту вспомнила «Муху» Кэтрин Мэнсфилд[38] и поняла, что третьего раза уже не будет. Она утонет, как несчастное насекомое, которое вопреки его воле затолкали на дно чернильницы. И перед тем как погрузиться в черный водоворот смерти от удушья, она как будто услышала знакомый голос, выкрикивавший ее имя, далекое, как эхо.
Со страшным скрежетом шин, вдребезги разбившим ледяное безмолвие деревенской глуши, Жан-Пьер Фушру остановил машину на вершине склона, как раз напротив калитки Миругрена. Едва успев выключить мотор, он выскочил из машины, сделал два прыжка и растянулся на скошенной траве от невыносимой боли. Одна из железных скоб, удерживавших на месте его искусственное колено, не выдержала, и он, задыхаясь, остался лежать на мокрой и холодной земле, как сломанная кукла.
— Бегите, Лейла, бегите! — завопил он, когда она бросилась к нему, протягивая руки. — Жизель Дамбер… Скорее, инспектор.
Она колебалась всего секунду, скрыв полный жалости взгляд, прекрасно зная, что именно этого он не выносит, и бросилась вниз в направлении пруда. Прислушиваясь к приглушенному бульканью и смутному шелесту, она выбежала на берег ручья, отделяющего Миругрен от окружающей равнины, и с разбега прыгнула, прикинув его ширину. Благополучно приземлившись на другой стороне, она разглядела в темноте на трухлявом мостике неясную фигуру человека, который, казалось, пытался утопить мяч.
— Полиция! Руки вверх! — закричала она, выхватывая оружие.
Человек тут же поднялся, судорожно пытаясь что-то нашарить в правом кармане.
— Руки вверх! — повторила Лейла со всей уверенностью, на какую была способна.
Ей показалось, что она заметила короткий отблеск металлического предмета. Лейла вспомнила испуганный взгляд Жизель. Она выстрелила, целясь ему в ноги. Но в тот момент, когда пуля покинула ствол, человек наклонился, и пуля вошла ему прямо в сердце. Он камнем упал в черную воду, так и не выпустив из руки длинные струящиеся волосы Жизель Дамбер.
В ту секунду, когда Лейла бросилась во взбаламученную воду, ночь разорвали вопли сирены, и резкий свет огромных желтых фар «скорой помощи» обшарил темную поверхность пруда, припудренную белой пеной.
«Мне холодно», — подумала Жизель, пытаясь получше укутаться в одеяла, под которыми она свернулась клубочком, забывшись искусственным сном.
— Мне холодно, — громко произнесла она, все еще не в силах разлепить веки.
У нее было ощущение, что ресницы склеены желтым воском, который не дает ей открыть глаза.
— Мне холодно, — повторила она.
И как по мановению волшебной палочки эти слова заставили склониться над ней круглое серьезное лицо, увенчанное белой шапочкой, в то время как опытная рука нащупывала пульс.
— Мы проснулись? — профессиональным тоном спросила молодая медсестра. — Вы находитесь в больнице Шартра, мадемуазель. Теперь уже все хорошо.
«Теперь?» — забеспокоилась Жизель, чувствуя иглу, входящую в ее левую руку. Она вспомнила чей- то рот на ее собственном, руки, ритмично нажимающие на грудь, прозрачную маску на лице и первые слова, которые она услышала, придя в сознание. Торжествующие слова: «Она жива!»
«Я жива», — радостно подумала Жизель.
И безмятежно заснула в безличной и стерильной больничной палате, освещенной лишь прихотливым серебристым светом луны.
Глава 24
На следующее утро под нескончаемым моросящим дождем весь городок клокотал от самых фантастических предположений по поводу событий, нарушивших ночной покой на границе земель Перш и Бос.
У каждого была своя собственная версия, и лавка мадам Бланше ни минуты не пустовала. Самым распространенным был слух о том, что секретарша укокошила свою работодательницу и, мучимая угрызениями совести, бросилась в миругренский пруд, но Филиппу Дефоржу удалось ее спасти в последнюю минуту, а его самого полиция застрелила по ошибке. Другой гипотезой был заговор иностранцев, жаждавших разрушить международную репутацию святого для французской литературы места, каким является дом тетушки Леонии, и наложить лапу на огромные деньги, растраченные покойной председательницей.
Невзирая на плохую погоду, стаи журналистов клубились по городу, вылавливая прохожих на улочках, в кафе, в магазинах, с магнитофоном в одной руке и камерой в другой, чтобы проинтервьюировать всех, кто имел, пусть самое отдаленное, отношение к «делу Пруста». Главной звездой была, безусловно, уборщица, обнаружившая один из трупов. Группа тележурналистов взяла в осаду ее домик на берегу Луара с намерением описать «один необычный день из жизни Эмильены Робишу», на неслыханной смеси двух языков оспаривая первенство у команды Рея Тейлора.
Булочники предусмотрительно утроили дневную выпечку мадленок и бриошей, один из них даже дошел до того, что выставил в витрине лукавую надпись «Сухарики и поджаренный хлеб из пратекста» в надежде избавиться от залежалого товара.
Дом тетушки Леонии был закрыт, но неутомимый Андре Ларивьер расторопно организовал несколько экскурсий на автобусе при поддержке инициативного комитета. Было ощущение, что в связи с исчезновением мадам Бертран-Вердон и последовавшей за тем смертью ее убийцы старые обиды сменились общим порывом доброй воли и горько-сладким удовлетворением от сознания того, что час расплаты все же пробил.
Всю ночь Лейла Джемани пребывала в прострации в своем гостиничном номере. Во второй раз ей пришлось выбирать между двумя жизнями. Во второй раз она оказалась в положении верховного судии… В который раз она твердила себе, что необходимо менять профессию, если она неспособна переносить психологические нагрузки, вытекающие из ее обязанностей офицера судебной полиции.
Сероватый свет забрезжившего утра уже начал просачиваться сквозь неплотно задернутые шторы выходящего на задворки гостиницы окна, когда зазвонил телефон.
— Инспектор Джемани? Я как раз составляю рапорт, — произнес Жан-Пьер Фушру лишенным всякого выражения голосом. — Я подумал, что вы не откажетесь мне помочь. Надеюсь, колумбийский кофе поможет мне вас соблазнить.
— Я буду через десять минут, — сообщила она, догадавшись, что он тоже мучается бессонницей из-за невыносимой боли. И из-за горького чувства провала, еще более мучительного.
Когда она видела его последний раз, с нее ручьями текла грязная вода, а он, очень несчастный, полулежал-полусидел рядом с санитаром, безуспешно пытавшимся уговорить его лечь на носилки. Комиссар даже сделал слабую попытку пошутить: «Вы сейчас вылитая русалка», — но невольная страдальческая
