Когда дамы прощались на улице, Джон наконец вспомнил, что ведущую со скандалом уволили с телевидения, когда он был в Париже, а теперь она, видимо, либо просила у Хилари протекции, либо представляла свою версию всей этой получившей широкую огласку истории. Вероятно, она надеялась, что Хилари поможет ей восстановиться в Си-би-эй.
Но, судя по замкнутому выражению лица Хилари, неторопливо шедшей по центральным улицам, история этой дамы ее мало тронула. Она всего раз или два взглянула на витрины магазинов; несмотря на уверенный шаг, в ее движениях было столько женственности, что Джон буквально не мог оторвать от нее глаз.
В конце концов Хилари свернула на Семьдесят вторую улицу, к реке и комплексу старых кирпичных особняков, расположенных на краю небольшого парка.
Место было замечательное, однако Джону почему-то казалось, что она живет здесь одна. Хилари как бы окружала аура одиночества, отрешенности и неприступности.
Джон возвращался домой – его квартира была в нескольких кварталах отсюда – и испытывал ту же жалость к ней, как и тогда, когда просматривал папку с ее делом.
«Она живет так близко, – подумал он, – а все равно, кажется, обитает в своем собственном мирке, мирке, заполненном почти сплошь работой. Хотя, может, я и не вправе ее судить. Может, она все-таки счастлива, может, у нее есть друг, которого она сильно любит? Правда, обстоятельства ее прошлой и нынешней жизни говорят о том, что она одинока, не любит и не любима».
Когда Джон зашел к себе и зажег свет, его охватило непреодолимое желание позвонить ей, протянуть руку, стать ее другом, сказать, что Александра помнит… что не все еще потеряно… Однако, может быть, ей это совершенно не нужно?.. Как он и говорил за ленчем Элоизе, судьба сестер Уокер буквально не давала ему покоя.
Он попытался уснуть, но не смог – лишь ворочался с боку на бок и наконец, не придумав для себя лучшего занятия, зажег свет и позвонил Саше в Денвер. Она была у себя в номере – только что пришла с выступления и проклинала боль в ступнях.
– Я рад, что у тебя все по-старому, – рассмеялся Джон, ложась на спину и думая, не переборщил ли с критикой Саши в разговоре с бывшей женой.
С Сашей он пережил немало приятных минут; в эту ночь он особенно затосковал по ней.
– Хочешь, встретимся в Сан-Франциско?
– Когда?
– Я лечу туда завтра. И освобожусь через пару дней.
Когда вы заканчиваете гастроли в Денвере?
– Завтра. И отправляемся в Лос-Анджелес. В Сан-Франциско выступления отменены.
– Я могу приехать в Лос-Анджелес.
– Мне кажется, не стоит.
Наступило долгое молчание. Джон нахмурился:
– Почему?
– Это может огорчить кое-кого из нашей труппы, – сказала она неопределенно.
Джон медленно сел в кровати. Он привык к определенности в своих отношениях с женщинами.
– Ты имеешь в виду кого-то конкретно?
– Не знаю… Сейчас слишком поздно беседовать на эту тему.
В номере слышался мужской голос.
– Кто там у тебя: Доминик, Пьер или Петров?
– Это Иван, – сказала Саша раздраженным тоном. – Он сегодня растянул подколенное сухожилие и очень расстроен.
– Передай ему мои соболезнования. Но сначала объясни мне, что происходит. Знаешь ли, я не мальчик, чтобы меня водили за нос.
– Ты не понимаешь, как тяжело быть артистом балета, – простонала она в трубку.
Джон снова откинулся на подушки:
– Я же пытался это понять, черт подери. Чего именно я не понимаю?
– Артисты балета нуждаются друг в друге.
– А-а… Так вот где собака зарыта!.. И с Иваном как раз такой случай?
– Да нет же… То есть да… Но это не то, что ты думаешь.
– Откуда, черт возьми, ты знаешь, что я думаю? Ты настолько занята заботами о себе, своих ступнях, своей заднице, своих сухожилиях, что не заметила бы чужих мыслей, если бы они были написаны неоновыми буквами!
– Это несправедливо!
Саша вдруг расплакалась, а Джон впервые за многие месяцы воспринял это равнодушно. Внезапно один телефонный разговор поставил в их отношениях точку.
– Тем не менее, детка, это правда, – сказал он. – Я думаю, нам лучше раскланяться и сойти со сцены, прежде чем опустится занавес. Если я правильно прочел программу, четвертый акт только что закончился.
