словом. Занятия начинались в восемь. Весь замок был отдан под школу; только это и давало возможность доктору Громону содержать его. Когда началась первая лекция, Аннабелл и думать забыла о реакции окружающих. Она знала, зачем приехала сюда. На следующий день им предстояло поехать в больницу для наблюдения за операциями и работы с пациентами.
Лекция привела ее в восторг. С благодарностью вспоминая доктора де Брэ, она отправилась на ланч и, забыв о негостеприимном приеме однокашников, заговорила об услышанном с англичанином. Тот посмотрел на Аннабелл уничтожающим взглядом.
— Прошу прощения, я сказала что-то не то? — спросила Аннабелл.
— Не думаю, что мы с вами разговаривали прежде, — буркнул англичанин. Его ледяной тон красноречиво говорил, что комментарии Аннабелл ему неинтересны.
— Зато теперь я разговариваю с вами, — парировала девушка.
Она слышала, как этот молодой человек говорил, что в их семье он будет врачом в четвертом поколении. Похоже, он был очень высокого мнения о себе, хотя тоже являлся всего лишь первокурсником. Правда, англичанин был значительно старше. Она слышала, как он говорил кому-то, что учился сначала в Итоне, а потом в Кембридже; этим и объяснялась их разница в возрасте. Он демонстративно дал ей понять, что не желает тратить время на разговоры с ней. То, что девушка была хороша собой, только его раздражало. Тем больше ему хотелось поставить ее на место.
— Меня зовут Аннабелл Уортингтон, — не желая отступать, продолжила она. Аннабелл хотелось швырнуть тарелку ему в голову, но она вежливо улыбнулась, повернулась к студенту, сидевшему по другую сторону, и представилась ему. Тот посмотрел на молодого человека, сидевшего напротив, словно ожидая подсказки, а затем широко улыбнулся.
— А меня — Марсель Бобиньи, — ответил он по-французски. Остальные посмотрели на него с осуждением как на предателя, а затем уткнулись в свои тарелки.
Пока Аннабелл и Марсель говорили о только что прослушанной лекции, в обеденном зале, стояла тишина. Было ясно, что здесь ей не рады; даже ректор не обращал на нее внимания. Закончив есть, девушка взяла свою тетрадь и ручку, вызывающе вскинула голову и поднялась из-за стола, поблагодарив Марселя за беседу. Молодой человек вежливо поклонился в ответ. Идя к двери, она слышала, как остальные накинулись на него.
— Мне плевать, что она красотка, — сказал кто-то. — Ей здесь нечего делать.
А вот это уж нет! Она имела такое же право быть здесь, как и все остальные. Она заплатила за обучение и хотела стать врачом не меньше, если не больше, чем они. Ясно было одно: они сговорились и устроили ей обструкцию.
Ее продолжали третировать четыре недели. Три раза в неделю они ездили в Ниццу, слушали там лекции и осматривали пациентов. Аннабелл чувствовала, что и преподаватели, и студенты следят за ней во все глаза, пытаясь поймать на ошибке или неправильном выводе, поэтому она тщательно следила за каждым своим словом. До сих пор явных ошибок она не делала, а две ее письменные работы, по болезням почек и мочеполовой системы, получили высшую оценку.
Но больше всего ее заносчивых однокурсников злило то, как она общалась с пациентами. Аннабелл держалась с ними сердечно, задавала дельные вопросы о симптомах и сразу располагала к себе. Больные предпочитали разговаривать именно с Аннабелл, а не с ее коллегами, и радовались каждой новой встрече с ней. Это выводило ее сокурсников из себя.
— Вы слишком фамильярно держитесь с больными, — однажды заметил англичанин, обожавший говорить ей гадости.
— Любопытно, — спокойно ответила Аннабелл. — А вы держитесь с ними слишком отстраненно.
— Да что вы об этом знаете? Вам вообще приходилось когда-нибудь бывать в больнице?
— Я три месяца проработала в прифронтовом аньерском госпитале, а до того шесть лет работала волонтером в больницах Нью-Йорка. Из них два года на Эллис-Айленде, в бараках для иммигрантов.
Англичанин тут же умолк. Он ни за что в этом не признался бы, но три месяца, проведенные Аннабелл в Аньере, произвели на него сильное впечатление. Ему доводилось слышать, что это такое. После занятий к ней подошел Марсель Бобиньи и стал расспрашивать о работе в госпитале. Это был первый ее настоящий разговор за целый месяц. И она радовалась тому, что нашелся человек, захотевший с ней поговорить.
— Это было тяжело, — честно ответила она. — Мы все работали по восемнадцать часов в сутки, иногда больше. По первоначальному замыслу, госпиталь должен был быть чисто женским, но сейчас там работают несколько врачей-мужчин из Парижа. В госпитале Руамон очень нуждаются в помощниках.
— И с какими случаями вы там сталкивались? — с интересом спросил Марсель.
Бобиньи уже сожалел, что они встретили девушку в штыки. Она была доброй, веселой, упорно работала и не обращала внимания на недоброжелательное отношение окружающих.
— Я работала в хирургии, но были случаи поражения газом и дизентерия, холера. Фронт есть фронт. — Она сказала это просто и естественно, ничуть не пытаясь произвести на него впечатление.
— И что вам доводилось делать?
— Я давала оперируемым хлороформ. Чаще всего я выносила ампутированные конечности. Наш главный хирург — очень добрый человек, он кое-чему учил меня. Все остальное время я проводила в палате, ухаживая за оперированными. А пару раз даже вывозила раненых с передовой.
— Неплохо для человека без специального образования! — удивился Марсель.
— Им требовалась срочная помощь, тут уж не до моего образования!
— Хотел бы я быть на вашем месте! — с жаром воскликнул Бобиньи. Аннабелл не сдержала улыбки. Бобиньи был единственным из студентов, кто не только разговаривал с ней, но делал это с явной охотой. Все остальные продолжали ее игнорировать.
Прошло больше месяца. Однажды в конце февраля за обедом все горячо обсуждали битву под Верденом, начавшуюся несколько дней назад и умножившую потери с каждой из сторон. Марсель вовлек в разговор и Аннабелл. Остальные были так возбуждены, что забыли про бойкот.
Битва под Верденом продолжала оставаться главной темой вечерних бесед две недели, но в марте ее затмило сражение на Изонцо, в котором итальянцы выступили против сил Австро-Венгрии. Теперь студенты говорили не только о человеческих потерях, о раненых и искалеченных, но и о самой войне и ее последствиях.
Первым не выдержал англичанин. Он спросил Аннабелл, когда Америка вступит в войну. Президент Вильсон продолжал утверждать, что этого не случится. Все знали, что американцы снабжают обе стороны, и обрушивались на них с критикой. Аннабелл же честно ответила, что Соединенные Штаты совершают ошибку. Они просто обязаны не только вступить в войну на стороне союзников, но и направить свои войска в Европу. Потом разговор зашел о «Лузитании». Все были уверены, что немцы потопили пассажирское судно, потому что оно тайно везло военные грузы. Официально эту точку зрения никто не опровергал. Когда после «Лузитании» вспомнили катастрофу с «Титаником», Аннабелл внезапно умолкла. Заметив это, Руперт — так звали англичанина — улыбнулся и бросил:
— Это было не лучшее наше достижение.
— Для меня — да, — тихо сказала Аннабелл. — На «Титанике» были мои родители и брат.
Все сидевшие за столом прекратили разговоры. В комнате повисло неловкое молчание.
— Они выбрались из этой истории? — наконец спросил один из французов.
Аннабелл покачала головой.
— Моя мать спаслась в одной из шлюпок, а отец и брат утонули.
Прозвучал хор соболезнований, а Марсель поспешно сменил тему, пытаясь исправить неловкость. Аннабелл ему нравилась, и он хотел защитить ее. Но мало-помалу смягчались и другие. Ее доброта, естественность, ум постепенно покорили ее однокурсников.
Две недели спустя германцы торпедировали французское пассажирское судно «Суссекс», и это снова вызвало страшный шум. К тому времени ситуация на фронте ухудшилась; потери с обеих сторон составили почти четыре миллиона и продолжали расти с каждым днем. Несмотря на напряжение в мире и подавленное настроение большинства студентов, все упорно работали. Никто не лодырничал; группы были маленькие, и каждый находился на виду.
Весной отношение к Аннабелл в школе изменилось, многие студенты подолгу разговаривали с девушкой и шутили с ней. Ее даже стали уважать за дельные вопросы и умение общаться с больными: тут
