просто систематизировать и анализировать ощущения, которые, возможно, предстоит испытать во время мистического сеанса.
Увы, анализировать оказалось нечего. Последнее, что удалось совершить осознанно, — это вызвать не перед закрытыми веками, а где-то на внутренней стороне лобной кости довольно ясное цветное изображение Артура. Отчего-то таким, как я увидел его в самый первый раз, а отнюдь не в последний.
И будто провалился, нет, скорее вознесся в воронку смерча, составленного из мириад крупных сверкающих снежинок.
Весь период сравнительно ясного сознания продолжался не более четырех-пяти секунд. Далее — тьма и тишина. Или — тьма тишины.
Когда же она рассеялась я, к своему глубокому разочарованию, ничего подобного обрисованному Артуром райскому саду, цветам в капельках росы и утреннему солнцу на лазоревом небосклоне не увидел. Хотя и знал необъяснимым, но совершенно естественным для меня образом, что пребываю уже в потустороннем мире. Знал о сущности Великой Гиперсети, о ее структуре и предназначении и о своем в ней месте. Чувство, без всякой натяжки, удивительное. Как у студента, по совету бабушки положившего в ночь перед экзаменом под подушку учебник какой-нибудь совершенно неудобовоспринимаемой органической химии объемом в 1000 страниц, а наутро при всем своем здоровом скепсисе убедившегося, что знает его наизусть до последней запятой.
Что еще следует отметить — все эти мои вновь обретенные знания никаким образом не мешали мне воспринимать мир, в который я попал, как абсолютно реальный, подлинный, единственно возможный, и вести я себя в нем начал не как актер, играющий «в предложенных обстоятельствах», а как человек, пусть и догадывающийся, что спит, но не имеющий возможности произвольно менять сюжет и «идеологию» выстроенного подсознанием сценария.
Просто сознание мое расщепилось таким образом, что одна его составляющая воспринимала только «вещный мир» и ничего не знала о другой, а другая, мистическая, знала и понимала все, но в дела первой не вмешивалась.
…Солнце садилось в дымной и пыльной мгле. Закат был жесток, холоден и тревожен. Черная зубчатая кромка близкого леса обрезала снизу необычное, красновато-лиловое полотнище неба. Его пересекали извилистыми лимонно-серыми полосами странные облака. Химический огонь заката, удаляясь от горизонта, постепенно угасал, через розовый, кремовый, зеленоватый цвета сливался с фиолетово-серой тьмой на востоке, где озерная гладь снова встречалась с топкими берегами. И только оттуда можно было не ждать опасности.
А на западе и на юге пусть едва слышно, но зловеще погромыхивало.
Тумены кочевников, вторгшихся из Зауралья, продолжали разливаться по землям Московского и Тверского княжеств, и отважные, но немногочисленные удельные дружины не могли их сдержать.
Куда отошла объединенная великокняжеская армия и где она собирается дать генеральное сражение, я не знал. Связи не было уже два дня.
Есаул Волк с двумя сотнями степных разведчиков направился в поиск лесами в сторону Торжка, а я остался ждать. Трудно сказать, чего. Возможно, подтянутся остатки сумевших выскочить из петли окружения отрядов, возможно, вернутся с помощью посланные в Новгород и Псков эстафеты.
Здесь, на нашем последнем опорном пункте, на острове Столбном, огромные склады боеприпасов и снаряжения, которые охраняет всего один пехотный взвод осташковского ополчения.
Если кочевники прорвутся и сюда, сумев форсировать обычно непроходимые, но за жаркое лето подсохшие болота, я должен буду все это взорвать. А сам, если уцелею… Да что об этом сейчас говорить?!
«…Откуда, какие кочевники, какие князья?» — мелькнула краем сознания трезвая мысль. Вон, над крышей двухэтажной бревенчатой избы радиоантенна, из-за угла выглядывают корма и край конической башни пушечного бронеавтомобиля, у меня самого на ремне револьвер в расстегнутой кобуре, а на крыльце прислонена к перилам десятизарядная винтовка с оптическим прицелом. Двадцатый век же, несомненно, и вдруг кочевники, татаро-монголы? Не набег даже, а грандиозное нашествие из далекого XIII века.
Но так же отчетливо я знал, что все правильно, я чином полковник, а титулом князь Игорь Мещерский, комендант Селигеро-Осташковского оборонительного района, волею солдатской судьбы оказавшийся один как перст на этом секретном командном пункте… Или до завтрашнего вечера возвратятся разосланные по всем направлениям дозоры, или придется сжечь КП и укрыться за стенами Ниловой пустыни, подключив провода детонаторов к клеммам подрывной машинки. Тридцать человек не смогут больше пары часов оборонять километровый периметр монастыря.
…Сразу после наступления темноты неизвестно откуда хлынул проливной дождь. Наверное, из тех самых, быстро сгустившихся лимонных облаков. Вода низвергалась с черного неба сплошным потоком.
— Слава богу! — Я перекрестился. — Несколько часов такого ливня, и две извилистые лесные дороги станут абсолютно непроезжими, напитаются водой моховые болота, разольются ручьи и речки. Наши-то люди все равно доберутся, хоть ползком да на карачках, а тысячным конным массам ходу не будет. Повезет, отсидимся до зимы, а там уж точно и новгородцы с псковичами, и немцы со шведами подойдут. Против танковых дивизий Ливонского ордена поганым не устоять.
Почти успокоенный, я по узкому мостику, прикрытому сверху двускатным навесом из осиновой щепы, пробежал к баньке. Надо бы растопить, вдруг ночью или под утро какой-нибудь разъезд вернется?
Как в воду смотрел, княже.
Ходики в горнице показывали уже половину первого. Я сбросил наушники, отчаявшись поймать в трещавшем и завывающем эфире хоть один знакомый позывной, и вышел на крыльцо, перекурить и осмотреться.
Ливень перешел в мерный обложной дождь. И я вдруг услышал характерный звук, понятный любому кавалеристу. Совсем близко, раз стук копыт не глушит ни шелест дождя, ни уже раскисшая до липкой грязи лесная дорога, сбивчивым галопом скачут несколько всадников.
На всякий случай, мало ли кто это может быть, я выдернул из кобуры револьвер и снял с крючка висевший в сенях аккумуляторный фонарь.
То, что произошло через минуту, поразило меня в самое сердце. Словно бы судьба, невзирая на трагические последние недели или как раз в воздаяние за пережитое, решила сделать мне царский подарок.
На поляну из леса вылетел всадник. Один. За ним на длинном поводе еще две лошади, вьючная и подседланная заводная. Только вылетел — это слишком громко сказано. Высокий вороной жеребец скакал неровным, заплетающимся аллюром, подгоняемый скорее чувством долга, нежели шпорами всадника. И сам наездник держался в седле едва-едва, вцепившись не столько в поводья, как в переднюю луку. Тяжело ранен или смертельно устал.
Увидев человеческое жилье, конь посчитал свои обязанности исполненными. Доковылял до крыльца и остановился, запаленно дыша. Мотнул мокрой головой назад, как бы указывая на своего седока, и уставился на меня блестящим выпуклым глазом, в котором отражался свет фонаря.
Верхоконный, очевидно, не понимая причины остановки, вскинулся, дернул поводья, и тут я узнал в мокром, забрызганном грязью офицере княжну Елену, младшую дочь Великого князя Михаила. Как она оказалась здесь одна, без сопровождения и охраны, как разыскала в дремучем ночном лесу единственную, выводящую к монастырю дорогу? Я едва успел подставить руки, как девушка, сомлев, повалилась с седла, успев еще инстинктивно выдернуть из стремян ноги.
Пронзительным свистом я вызвал единственного остававшегося при мне бойца — водителя броневика.
— Возьми коней, Акинф, отведи в сенник. Расседлай, оботри, попонами накрой, потом напои, да осторожней…
— А то я не знаю, княже… Из наших кто прискакал али как? Живой хоть?
— Смотреть буду. Пока вроде живой, только на ногах не стоит. С конями закончишь, выезжай по дороге, — я махнул рукой, показав направление, — до мостика, там и стой. Пушку картечью заряди. Этот проехал, и другой кто может недобрым часом…
