через три месяца она поняла, что настоятельница была совершенно права — права от первого до последнего слова.
На протяжении всех четырех лет учебы Габриэла не пропустила ни одного занятия. Она с удовольствием ходила на лекции, как губка впитывала каждое слово профессоров и преподавателей, выполняла все самостоятельные работы и даже посещала семинар писательского мастерства. Ее зарисовки отличались ясным и точным стилем; с эссе на заданную тему она справлялась столь же блистательно, а рассказы Габриэлы становились все более изящными и виртуозными.
Но успехи на студенческом поприще не изменили ее отношения к миру. Габриэла по-прежнему оставалась нелюдимой и замкнутой; она редко заговаривала первой и старалась держаться подальше от остальных студентов При всем своем доброжелательном отношении к людям она ухитрилась не подружиться ни с кем из однокурсников, одинаково сторонясь и девушек, и юношей. Как только занятия заканчивались, она спешила обратно в монастырь, где подолгу сидела над домашними заданиями и самостоятельными работами, так что в смысле общения учеба в университете ничего ей не дала.
Зато образование, которое она получила, было одним из лучших. Новелла, которую Габриэла подготовила в качестве дипломного проекта, была даже рекомендована к публикации в университетском сборнике. Университетский курс Габриэла закончила с отличием, и монахиням пришлось тянуть жребий, чтобы выбрать тех, кто поедет к ней на выпускной вечер. Двадцать сестер во главе с матушкой Григорией прибыли в университетский городок на двух взятых напрокат микроавтобусах и сидели в первых рядах конференц-зала, где происходило чествование выпускников и вручение дипломов.
Университетские преподаватели в один голос предсказывали молодой девушке большое будущее на писательском поприще. Габриэла по-прежнему в этом сомневалась. Но как бы там ни было, обучение на факультете журналистики стало для нее громадным шагом вперед.
Об этом они беседовали с матушкой Григорией вечером того же дня, когда они вдвоем вышли прогуляться в монастырский сад.
— Ты сможешь стать писательницей, — негромко проговорила настоятельница, перебирая пальцами крупные четки вишневого дерева. — У тебя есть талант, есть трудолюбие и упорство… — Тут она улыбнулась, вспоминая историю четырехлетней давности, когда Габриэла так упрямо не хотела учиться. — Единственное, чего тебе пока недостает, это знания жизни, но это дело наживное…
— Я не ощущаю этого, матушка, — совершенно искренне ответила Габриэла. Пережитые в детстве унижения и страх не прошли для нее даром. Теперь, в двадцать один год, ей по-прежнему недоставало уверенности в себе и в своих силах. Матушка Григория прекрасно это видела и пыталась помочь Габриэле, но дело продвигалось медленно — Разве, если бы твоя новелла была плоха, ты закончила бы с отличием? — спросила настоятельница.
— Мне поставили высшую оценку из-за вас. Мой руководитель знал, что я воспитывалась в монастыре, и не хотел ставить вас в неловкое положение. — Габриэла улыбнулась. — Кроме того, декан факультета журналистики — тоже католик…
— Насколько я знаю, — уточнила матушка Григория, — ваш декан — еврей. Но дело ведь не в этом, Габи. Ты сама прекрасно знаешь, за что тебя удостоили диплома с отличием. Это не жалость, не благотворительность — ты заслужила его своим трудом и своим талантом. Вопрос только в том, что ты собираешься делать дальше. Может, для начала ты попробуешь себя в журналистике?
Ты могла бы поступить внештатным сотрудником в какой-нибудь католический журнал и написать для него несколько статей, а могла бы сотрудничать и с каким-нибудь светским изданием. На мой взгляд, это дало бы тебе необходимый опыт. Если же все это тебе не подходит, можно преподавать в школе, а в свободное время писать книгу. Теперь перед тобой открыто много дорог, Габриэла, только выбирай…
Но настоятельница видела, что Габриэла пока не может обойтись без ее помощи. Ее необходимо было постоянно ободрять и даже подталкивать. Без этого Габриэла, чего доброго, запрется в монастыре, не желая ничего видеть и знать.
— А можно мне будет жить здесь, если я… если я выберу что-нибудь из этого? — с тревогой спросила Габриэла, и настоятельница строго посмотрела на нее, видя в ее словах еще одно подтверждение своим мыслям. Да, несмотря на четыре года, проведенных в университете, Габриэла продолжала бояться всего, что было связано с миром. За пределами монастыря у нее не было ни друзей, ни подруг, она не ходила в кино, не слушала радио, не встречалась с мужчинами. Матушке Григории очень не нравилось, что Габриэла готова была отринуть от себя мир, не узнав его как следует. Это могло привести к дурным последствиям.
Но она знала и другое. Одна мысль о том, что ей непременно придется покинуть монастырь, способна была убить Габриэлу. Это было так же верно, как и то, что солнце встает на востоке, а садится на западе.
Видя, что настоятельница молчит, Габриэла задрожала от волнения и страха, и лицо ее пошло красными пятнами.
— Я могла бы платить за комнату и еду из тех денег, которые заработаю, — заторопилась она. — Правда, на это может потребоваться некоторое время, но я… Пожалуйста, матушка, позвольте мне остаться в монастыре!
Габриэла едва владела собой. Этого разговора она давно ждала и боялась. Она прожила в монастыре одиннадцать лет — больше чем полжизни, и мысль о том, что ей придется покинуть его, казалась невыносимой. Единственное, на что она надеялась, это на то, что ее не выгонят, если она предложит оплачивать монастырю все расходы, связанные с ее пребыванием.
— Разумеется, ты можешь остаться в монастыре, — спокойно ответила настоятельница. — И делать пожертвования в монастырскую кассу, когда начнешь зарабатывать. Что касается платы за стол и квартиру, то полагаю, достаточно того, что ты занимаешься уборкой и ухаживаешь за садом. Формально ты не вступила в орден, но была одной из нас, как только появилась здесь. И останешься одной из нас, пока сама не захочешь уйти.
Чеки от матери Габриэлы перестали приходить, когда девочке исполнилось восемнадцать. Ни записки, ни письма, ни какого-либо объяснения настоятельница так и не дождалась. Очевидно, Элоиза Уотерфорд Харрисон сочла, что до конца выполнила свой материнский долг, и не желала больше ни видеть, ни знать дочери. Отец Габриэлы тоже не объявлялся. Молчание родителей было яснее всяких слов. Годам к четырнадцати девочке стало совершенно ясно, что в жизни отца и матери ей просто не нашлось места. Вот почему во время учебы в Колумбийском университете на вопрос о родителях Габриэла неизменно отвечала, что она — круглая сирота. И, строго говоря, так оно и было.
Впрочем, спрашивали ее об этом редко. Другие девушки в школе журналистики считали Габриэлу болезненно застенчивой, замкнутой и инфантильной. Юноши же находили ее весьма и весьма привлекательной, однако все их попытки познакомиться поближе Габриэла встречала в штыки. Отпор, который она давала, бывал порой таким резким, что потенциальный кавалер только в недоумении качал головой. В конце концов Габриэла осталась в полном одиночестве. Именно так она чувствовала себя лучше всего.
Для молодой девушки подобное поведение было противоестественным. Оно не могло принести ей ничего, кроме вреда. Матушка Григория хорошо это понимала, однако навязывать Габриэле свое мнение не спешила.
Настоятельница знала, что рано или поздно ее воспитанница непременно услышит глас свыше, который скажет ей, что делать.
— Я много думала в последнее время… — смущаясь, сказала Габриэла. Настоятельница заменила ей мать, и Габриэла любила ее от всей души, однако некоторых вопросов они — с обоюдного молчаливого согласия — по-прежнему никогда не касались. Например, жизни Габриэлы до поступления в монастырь. Габриэла говорила только, что родители ее не очень любили и «плохо» с ней обращались. Ни словом она не упомянула ни о побоях, ни о страхе, который преследовал ее ежедневно и ежечасно, однако мудрая старая настоятельница о многом догадывалась. Ночные кошмары Габриэлы, ее глухота, многочисленные шрамы, которые матушка Григория заметила на ее ногах, — все это говорило само за себя.
На рентгеновском снимке, который Габриэле сделали в двенадцатилетнем возрасте, когда она заболела тяжелым бронхитом, были хорошо видны не правильно сросшиеся ребра — немые свидетели жестоких побоев.
