Словом, матушка Григория много знала, о многом догадывалась. И сейчас, уловив в голосе Габриэлы какие-то особенные интонации, она почти сразу поняла, о чем пойдет речь.
— О чем ты думала, дитя мое? — спросила она негромко и ласково, подбадривая Габриэлу.
— Мне кажется, матушка, что я все время слышу голос… И вижу сны. Сначала я думала, что все это мне просто чудится, но этот голос… С каждым днем он звучит во мне все громче и громче.
— Что это за голос? — спросила матушка Григория, не скрывая своего интереса.
— Я… я не знаю. Он как будто велит мне сделать что-то, чего я никогда не считала себя достойной. В общем, я не уверена, смогу ли я… — Тут ее глаза наполнились слезами, и она бросила встревоженный взгляд на свою наставницу. — Скажите, как вы думаете, не ошиблась ли я? И смогу ли я?..
Матушка Григория покачала головой и, скрестив руки на животе, спрятала их в широкие рукава своей черной накидки. Она хорошо поняла, о чем спрашивает ее Габриэла. Девочке уже давно пора было услышать этот голос, но она была слишком робка, слишком сомневалась в себе и в своих добродетелях.
— Ты должна слушать только свое сердце, дочь моя, — ответила настоятельница. — Когда бог говорит с людьми, он всегда выбирает самые понятные слова. Но для того, чтобы услышать его и не сомневаться, надо верить не только в него, но и в себя. У тебя не должно оставаться ни малейших сомнений в том, что ты слышишь. — Она улыбнулась и добавила:
— Впрочем, раз ты заговорила об этом со мной, значит, ты уже все решила.
— Да! — воскликнула Габриэла с горячностью и тут же смутилась своего порыва. — Думаю, что да… — пробормотала она, опуская голову и вздыхая. Мать-настоятельница, как всегда, была права: Габриэла уже давно слышала голос, звавший ее присоединиться к ордену. Но, как всегда, не была уверена, достойна ли она такой чести. Одно дело — отдавать всю себя монастырю, работать для сестер, и совсем другое — стать одной из невест Христовых.
По ее глубокому убеждению, она была слишком несовершенна для этой высокой миссии.
— Я думала об этом еще прошлым летом, матушка.
Я тогда чуть было вам не сказала, — произнесла Габриэла, потупив голову. — И еще перед Рождеством… Но меня что-то остановило. Я… наверное, я еще не готова. Мне показалось, что я просто выдумала этот голос, что он мне чудится, потому что я очень, очень хотела его услышать…
— А теперь? Что ты скажешь теперь? — спросила настоятельница, не вынимая рук из рукавов. В саду сгущались теплые летние сумерки, в воздухе плыл легкий запах листвы, а в просветах между деревьями толклась мошкара. «Этот вечер Габриэла запомнит на всю жизнь», — пронеслось в голове у настоятельницы.
— Я… я хочу стать послушницей. Я решила… — взволнованно произнесла Габриэла и устремила на настоятельницу взгляд своих голубых глаз, которые казались почти черными в полумраке. — Вы… вы мне позволите?
Ее взгляд выражал полную покорность, полное самоотречение и готовность посвятить свою жизнь богу и ордену — сестрам, которые дали ей все: любовь, безопасность, свободу.
— Я не могу разрешить или запретить тебе что-либо, — ответила ей матушка Григория. — Этот вопрос могут решить только двое: ты и бор. В моих силах только помочь тебе, но не больше. Но скажу тебе правду: я надеялась, что ты придешь к этому решению. Вот уже два года я наблюдаю твои сомнения и колебания. Я всегда верила, что в конце концов ты сможешь это сделать.
— Вы… знали? — удивилась Габриэла, и настоятельница тепло улыбнулась ей.
— Да, — кивнула она. — Я поняла это гораздо раньше, чем ты.
— Почему же вы ничего мне не сказали?! — воскликнула Габриэла и тотчас же смутилась. — Простите, матушка. Я… я хотела спросить, что вы об этом думаете теперь?
Она спрашивала ее не как свою наставницу, не как своего самого близкого человека, а как настоятельницу монастыря, в который она хотела поступить уже в качестве послушницы-новициантки.
— Ну что ж. — Матушка Григория сдержанно улыбнулась в темноте. — В августе мы собираем группу кандидаток, которые будут готовиться к новициату. Ты можешь стать одной из них.
Она остановилась и повернулась к Габриэле. Девушка порывисто обняла ее.
— Спасибо вам… Спасибо за все! — воскликнула она. — Вы даже не представляете себе, от чего вы меня спасли!
Если бы не вы, меня бы… Я бы, наверное, умерла!..
Даже сейчас она не решилась открыть истину.
— Я все знаю, милое мое дитя, — проговорила матушка Григория, чувствуя щекой горячие слезы девушки. — Я подозревала это с самого начала. Скажи… — Она немного поколебалась, но чисто человеческое любопытство все же взяло верх. — Скажи, ты все еще скучаешь по ним?..
Это был вопрос заботливой и любящей приемной матери, которая чуточку ревнует к настоящим, биологическим родителям, и Габриэла прекрасно все поняла.
И именно потому, что матушка Григория значила для нее больше, чем родная мать, ей даже в голову не пришло солгать.
— Иногда, — ответила она честно. — Иногда, но, понимаете… Я скучаю не по ним самим, а по тому, чем они могли бы для меня быть, но никогда не были. Порой я задумываюсь о том, где они сейчас, что делают, как сложились их жизни, есть ли , у них другие дети… Впрочем, это уже неважно. В августе у меня тоже будет своя семья.
Но это было важно, и они обе это знали. Габриэла лгала больше себе, чем женщине, которую она про себя называла «мамой» и которую любила больше самой жизни.
— У тебя всегда была семья, Габи, была с того самого дня, как ты приехала к нам, — сказала мать- настоятельница.
— Я знаю, — негромко ответила Габриэла и взяла матушку Григорию за руку. — Я знаю и… еще раз говорю вам спасибо.
Когда совсем стемнело, они вернулись в главное здание, и, идя по коридору рядом с настоятельницей, Габриэла чувствовала, как поет ее сердце. Она приняла важное решение, и на дуйте у нее было легко и свободно. Теперь Габриэла могла быть уверена, что ей никогда не придется покинуть монастырь, который стал ей домом, и сестер, заменивших ей семью. Она никогда больше не будет одна. И это было все, чего ей хотелось.
— Из тебя выйдет добрая сестра и хорошая монахиня, — сказала настоятельница, улыбаясь Габриэле.
— Я буду стараться, матушка, — ответила совершенно счастливая Габриэла. — Ведь я давно об этом мечтала.
Так, улыбаясь друг другу, они дошли до конца коридора и расстались. Матушка Григория пошла к себе, а Габриэла вернулась в свой маленький дортуар и уснула, чувствуя небывалый покой и гармонию в душе.
Когда на следующий день за ужином матушка Григория объявила остальным монахиням о решении Габриэлы, их радости не было конца. Все они обнимали и поздравляли Габриэлу, говоря, что иначе и быть не могло.
Все они знали — рано или поздно она станет одной из них. И Габриэла, раскрасневшись от смущения и счастья, радостно повторяла себе, что ничто, кроме разве самой смерти, уже не сможет лишить ее этой большой и дружной семьи, которую она неожиданно обрела в тот день, когда Элоиза привезла ее в монастырь.
Но после вечерних молитв Габриэла легла спать, и ей снова привиделся ее давнишний кошмар. Снова Элоиза гонялась за ней по всем комнатам их старого дома, снова свистел в воздухе желтый кожаный ремешок, снова в дверном проеме виднелось неподвижное и страдающее лицо отца. Габриэла кричала и плакала, ощущая на языке знакомый солоноватый привкус крови.
Да, все вернулось в один миг, словно и не было одиннадцати лет спокойной и мирной жизни. Все еще в полусне Габриэла сползла с подушки и попыталась свернуться клубком в изножье своей кровати. Это оказалось нелегко, и она чуть не упала. Лишь в последний момент она схватилась за железную спинку своей койки и, открыв глаза, увидела знакомые голые стены и выходящее в сад зарешеченное оконце, за которым темнело ночное небо.
Сев на кровати, Габриэла с трудом перевела дух. Она была в безопасности. Каким бы реальным ни казался ей этот навязчивый сон, монастырские стены, от которых тянуло приятной прохладой, были еще
