нынешней погоде да ночью на «эмке» больше ни за что не проехать.
— Ну, по хорошему асфальту я, может, и полтораста бы сделал, — сказал только один из всех, самый разбитной на вид.
Хороших же асфальтов из Москвы вело только три: Минское, Симферопольское и Горьковское шоссе. На них Буданцев и отложил по 150, хотя личный водитель наркома сообщил, что машину тот водил еле-еле, мог только трогаться с места и ехать по прямой. Даже скорости переключал неуверенно.
Ну да все равно, если брать по максимуму, считая наркома умелым водителем, в крупные города до утра Шестаков добраться бы не успел. Кроме Тулы, Калинина и Владимира. Вот они и находящиеся внутри очерченной зоны райцентры были проверены все и насквозь.
Свидетельство тому, что милиция и госбезопасность взялись за дело всерьез, — сотни отловленных в ходе операции беспаспортных колхозников и бродяг, других числящихся в розыске преступников, самогонщиков и спекулянтов. А также масса ни в чем не повинных людей, солидных товарищей, имевших несчастье отправиться по своим делам с женами и детьми.
Вдоль всех более-менее проезжих мощеных дорог и грейдеров проехали и прошли поисковые группы, опросившие местных жителей, в особенности сельских мальчишек, которые знают и замечают обычно все.
Тоже без всякой пользы. Ни машины, ни подходящих одеждой и статью людей обнаружить не удалось.
То, что нарком с семьей уехал поездом, Буданцев исключил сразу. Не идиот же он. Проще сразу явиться в «органы» с повинной. Хотя, конечно, поезда и вокзалы прочесывали с неменьшим усердием.
И все более сыщик склонялся к мысли, что нарком скрывается в Москве. Только вот человек, который мог бы, рискуя головой, предоставить убежище Шестакову, никак не просматривался. Не простой ведь должен быть это человек, наверняка давно и хорошо с ним знакомый, чем-то очень и очень ему обязанный. Брат, любовница? Не катит! Сейчас дети на родителей доносят, жены от мужей, мужья от жен без всякого отрекаются. Разве из бывших кто? С устаревшими и классово чуждыми понятиями совести и дворянской чести? С такими Буданцев сталкивался. Которым проще срок за недоносительство и укрывательство отхватить, нежели «принципами» поступиться.
Но где среди наркомовых знакомых такой человек? Где?
Буданцев вскочил с дивана, заходил кругами по комнате, ритмично ударяя себя кулаком правой руки по ладони левой.
А если так — подмосковная дача? И люди на них живут, подходящие по классовому происхождению, не все, конечно, но много там таких, много. Писатели всякие, художники, родственники членов правительства, старые политкаторжане, артисты.
Стоп! Артисты! А жена Шестакова ведь артистка. Пашкова. (В шифровке ее по ошибке назвали по мужу — Шестаковой.) Известная, в кино снималась, открытки с ее портретами в киосках продают. У нее ведь тоже могут быть друзья, пожалуй, более «надежные», чем у наркома, и любовники, само собой.
Вот где надо как следует покопать!
Буданцев распахнул дверь, позвал писавшего справку о проделанной за день работе помощника.
— Ну-ка, Толя, живо гони в Вахтанговский, разыщи там парторга, директора, предместкома, вот что выясни.
— Какой театр, Иван Афанасьевич, скоро двенадцать уже, спят все.
— Тоже мне, сыщик. Давно из деревни? Там самая жизнь как раз сейчас. Спектакль закончился, кто разгримировывается, кто с поклонниками по уборным пьет.
Уполномоченный фыркнул, подтверждая свое рабоче-крестьянское происхождение.
— Пьют? По уборным? Они там что?..
— Ох, Толя, Толя! Уборная — это где артисты гримируются и переодеваются, а куда по нужде ходят, у культурных людей называется клозет, туалет, гальюн, сортир, в конце концов.
Давай рысью, чтобы через два часа представил полный список всех, кто дачи имеет, какие, где. А у артисток, обязательно у тех, кто постарше и на вид так себе, досконально выспроси, с кем, когда и как дружила их лучшая актриса Зоя Пашкова.
Так и скажешь — «лучшая», вроде ты сам от нее без ума. Можешь и открыточку предъявить — вот эту.
«Выйдет — не выйдет, — подумал он, — но зацепочка приличная. На дачах и сараи есть, где машину спрятать можно, и речки, где утопить. Вообще там машин много ездит, еще одна и внимание бы не привлекла, заборы вокруг участков высокие, народ бывает солидный, хорошо одетый. Если и здесь облом — я уж тогда и не знаю! Но театр — это только на первый случай. Надо прямо сейчас Шадрину позвонить, пусть с утра по всем дачам сплошную проверку паспортного режима и пожарной безопасности начинает. А потом поспать пару часиков».
Но вот Шадрина он на месте не застал. У того возникли свои заботы.
А вскоре они возникли и у самого Буданцева.
Только-только успел он разделаться с самыми неотложными делами, выслушать рапорты вернувшихся с заданий сотрудников и улечься наконец на неудобный, продавленный в самых неподходящих местах диван, укрыться с головой и провалиться в сон, как его самым безжалостным образом разбудили. Несмотря на то, что он недвусмысленно предупредил своих помощников — беспокоить только в том случае, если появятся существенные и не терпящие ни малейшего отлагательства новости.
А тут он открыл глаза и, щурясь от яркого света направленной в лицо настольной лампы, увидел над собой две темные фигуры. Они еще ничего не успели сказать, а он уже все понял.
«Допрыгался!» — мелькнуло в голове. Машинально хлопнул ладонью по стулу у изголовья, где лежал ремень с револьверной кобурой.
— Спокойно, гражданин, без резких движений, — услышал он неприятный, какой-то сдавленный голос. Или ему так показалось из-за внезапного звона и гула крови в голове.
Буданцев сел, не глядя на тех, кто пришел за ним, нашарил на полу сапоги, обулся.
«А что, если и мне сейчас так, как наркому?» — мелькнула мысль. Да ну, куда там.
— В чем дело? — спросил он как можно более спокойно. — Я выполняю специальное задание комиссара Заковского.
— Нам это без разницы. Приказано доставить, а там объясняйте.
«Может, все не так страшно, — подумал Буданцев, как тысячи людей до него. — Может, действительно вызвали по делу, а эти просто перестарались? Но Шадрин приглашал совсем по-другому.
Или это от Лихарева привет? Сладко пел, а потом так вот? Но зачем, почему вдруг?»
С путающимися мыслями, чувствуя, что начинает мелко дрожать от противного, расслабляющего страха (загадка психики — перед задержанием опасного бандита, от которого вполне можно получить «перо» в бок или пулю, — не дрожишь, а сейчас…), Буданцев вышел на крыльцо.
Хоть и идти до нужного места было всего сотню шагов, его усадили в машину.
Через ворота напротив 40-го гастронома въехали во двор. Потом по чугунной лестнице повели вниз, вверх, налево по длинному коридору. В этой части здания Буданцев не был ни разу.
Узкие глухие двери через равные интервалы, полы покрыты плетеными веревочными матами. И тишина, как в подземелье, неподвижная, давящая. Для того и маты, чтобы ничто не нарушало этой тщательно продуманной тишины. Наверное, та самая знаменитая внутренняя тюрьма. В том, что это именно так, сыщик убедился немедленно.
Его ввели в комнатку без окон, пожилой лейтенант с малоподвижным, бледным, словно непропеченная булка, лицом предложил назвать фамилию и инициалы, снять брючный ремень, выложить на стол содержимое карманов. Но и только, обыскивать отчего-то не стал.
Противно царапая пером по бумаге, составил опись изъятого, сгреб в холщовый мешочек деньги, документы, часы, авторучку. Папиросы и спички подвинул обратно:
— Это — можно.
Буданцев ни о чем не спрашивал, стоял молча и смотрел поверх коменданта, привыкая к своей новой роли. Что ж, пятнадцать лет ты сажал в тюрьму людей, теперь сажают тебя. И никого не интересует, что ты считаешь это вопиющей несправедливостью. Большинство его клиентов считали точно так же.
Вот и ему придется привыкать.
