Отвели в камеру. Не в камеру даже — в какой-то «отстойник», два на три метра, сбоку голый топчан, под затянутым частой сеткой окном — табурет, в углу чистая, прикрытая крышкой параша, над дверью рубчатый матовый плафон, накрытый вдобавок проволочным намордником.
Впервые в жизни Буданцев услышал, как замок камеры запирается снаружи.
Лег на топчан, вытянул ноги.
На воле пока еще ночь, значит, скорее всего его не поднимут грубым окриком раньше общего подъема.
Мандраж неожиданно прошел. А чего дергаться, раз теперь от него лично ничего не зависит? Вызовут на допрос, предъявят обвинение, тогда и будем думать.
Но думать все равно пришлось, хотя поначалу Буданцев собирался наплевать на все и попробовать заснуть в ожидании предстоящего, обещающего быть нелегким дня.
Так в чем все-таки дело? Кто его сюда законопатил? Шадрин — невозможно. Как раз Шадрину он нужен сейчас больше всего. А за Шадриным стоит Заковский. Комиссар ГБ самого первого ранга! Выше его только двое — Фриновский и Ежов. Значит, можно предположить…
Предполагать не хотелось, потому что этот вариант означал для Буданцева скорый и неизбежный конец. Если низвергнут Заковский, то не жить и его приближенным, в число которых сам он попал против собственной воли всего три дня назад.
Версии выстраивались в голове сыщика автоматически.
А вдруг дело совсем в другом? Нарком Шестаков пойман (или найден его труп) без участия Буданцева, силами гэбэшников, и он теперь просто не нужен тому же Шадрину. Превратился из старшего опера в опасного свидетеля. Чего и боялся с самого начала.
И, значит, последняя надежда — товарищ Лихарев. С его обещанием помощи и защиты.
Закуривая, он со смешанным чувством тоски и насмешки над собой (разинул рот на чужой каравай) вспомнил, что даже одного раза не переночевал в «своей» новой квартире. А такую вот, как эта, квартирку не угодно ли?
«Эх, Валентин, Валентин, — чуть не сказал он вслух, но спохватился, — поможешь мне или я вам всем — как известное резиновое изделие?.. На один раз». По подъему (да и есть ли он здесь, во внутренней тюрьме, общий подъем?) его не разбудили, и он сначала спал, а потом просто валялся на топчане, не видя смысла вставать. Для чего? Чтобы, как попугай на жердочке, сидеть на вмурованной в пол железной табуретке?
Примерно в девять утра, как определил по своим внутренним часам Буданцев, принесли завтрак. Кусок черного хлеба с маслом, кружка сладкого чая. Для тюрьмы — неплохо.
Едва он успел поесть, без аппетита, а по необходимости и из самодисциплины — чтобы совсем не расклеиться, как надзиратель вернулся. Забрал кружку и буркнул, не глядя в лицо:
— Собирайтесь на выход. Без вещей.
«Какие еще вещи?» — удивился Буданцев, а потом сообразил, что тюремщик просто произносит затверженную годами формулу, не задумываясь о смысле. «Без вещей» — значит, предстоит вернуться в эту же камеру, «с вещами» — переводят в другую камеру, тюрьму, или отпускают на волю, или — к стенке…
На допрос вели недалеко, до конца коридора. Поднялись на один марш лестницы с забранным частой сеткой пролетом, свернули в коридор, неотличимо похожий на нижний, застеленный тем же веревочным матом, но чем-то неуловимым отличающийся. Это уже позже Буданцев сообразил чем.
Здесь за дверями размещались не тюремные камеры, а обыкновенные кабинеты, и, значит, не исходило из них насыщенного нервного излучения страха и отчаяния, производимого сотнями лишенных свободы, мучительно ждущих решения своей участи людей.
Он уже сталкивался с этим феноменом, бывая по делам службы в ДОПРах, и, обладая достаточно тонкой нервной организацией, всегда удивлялся, думая о тамошних сотрудниках, — как можно ежедневно и постоянно выносить подобную убийственную ауру?
Кабинет специальный, допросный, мало отличающийся своим оснащением от тюремной камеры, только вместо топчана — железный стол с лампой и телефоном, кроме табурета — венский стул для следователя да окно, хоть и зарешеченное, но с нормальными, прозрачными стеклами.
Следователь — немолодой, со шпалами капитана ГБ в петлицах, лицо неприятное, даже не старается казаться доброжелательным, наоборот, демонстрирует, как ему противно повседневно общаться со всякой сволочью, вроде как этот, только что введенный.
У следователя — три шпалы, у самого Буданцева — ромбик, отчего-то до сих пор не сорванный, оба они — в какой-то мере коллеги, хоть и специализация у них разная. Не ожидая приглашения, сыщик сел на табурет, сложил на коленях руки, уставился в переносицу капитана, словно все у них наоборот и это он, а не Буданцев, подследственный.
Помолчали. Наконец капитан первым нарушил паузу — протянул пачку «Беломора», предложил:
— Закурим?
«Отчего же нет, хоть и свои папиросы имеются, но их можно и поберечь, сколько еще сидеть придется? И передач ждать не от кого».
Капитан, очевидно, после некоторых сомнений избрал тактику доверительной беседы: свои мы, мол, тут, а между своими какие формальности? Хоть и лежал перед ним на столе стандартный бланк допроса, он отодвинул его в сторону. Не стал спрашивать анкетных данных, предупреждать об ответственности за ложные показания, не сообщил даже, в каком качестве видит сейчас Буданцева — свидетеля, подозреваемого или уже обвиняемого.
— Ну что, расскажите, какое задание вы получили от бывшего старшего майора Шадрина? — предложил следователь после второй или третьей затяжки. Спокойно так, даже безразлично.
И Буданцев ответил спокойно, обращаясь к понимающему человеку:
— Какое задание? Сами ведь знаете. Третьего дня вызвал меня начальник МУРа, приказал прибыть в этот вот дом и поступить в распоряжение комиссара госбезопасности 1-го ранга Заковского. Замнаркома передал меня в оперативное подчинение старшего майора Шадрина, которого я, замечу, увидел впервые в жизни. Тот поручил мне принять участие в расследовании, — здесь Буданцев замялся. ГБ, оно и есть ГБ, кто их знает, в какие они игры играют, а он может влететь на ерунде. Сейчас на него ничего нет, а скажешь не то — и тут же появится. — Вы — капитан, он — старший майор. Заковский — замнаркома. Я предупрежден об ответственности за неразглашение. И как теперь быть?
— Некогда нам ерундой заниматься. Он велел заняться поиском исчезнувшего наркома Шестакова, так?
Не желая уступать слишком легко, Буданцев ничего не ответил, просто кивнул.
— Да знаю я все, — начал раздражаться следователь. — И что поручил, и кого в помощь дал. Поэтому хватит валять дурака. Быстро и подробно все расскажете — и свободны. Не зря же у вас только ремень отобрали. Что в камере ночевать пришлось — прошу прощения. Нужно было вас до поры изолировать. Только.
«Только? — подумал Буданцев. — Если так, зачем вообще было сажать? Сразу бы и поговорили. Тут другое что-то».
Демонстрируя полную готовность к сотрудничеству, а как же иначе — милиция, ГБ, все равно одна контора, — он изложил все, что знал и делал, за исключением собственных версий происшедшего, и, конечно, ни словом не упомянул о Лихареве.
— Все? — разочарованно спросил следователь. — Три дня работали — и никаких результатов?
— Как же никаких? — возмутился Буданцев. — Обыски провел, повторную экспертизу получил, версии сформулировал, 27 свидетелей опросил — это вам мало? Результаты обязательно будут. Другое дело — когда? Могут и сегодня, могут — через неделю. Но это уж, брат, такая специфика. Скоро только кошки родятся, — вспомнил он поговорку одного сыщика, имевшего за это прозвище Акушер. — Теперь вы знаете ровно столько, сколько я. Если не больше. Словно у вас так не бывает.
— У нас — не бывает, — с нажимом ответил капитан. — У нас быстро признаются.
— Когда есть кому и в чем — у нас тоже быстро получается. А пока найдешь — забегаешься.
— Не получается разговора, — с сожалением сказал следователь. — Попробуем по-другому. Отвечайте — какое задание вам дал разоблаченный враг народа Шадрин? Затянуть следствие, дать
