обустраиваться? Эдак никакие просторы душу радовать не будут. Как мне объяснить Ивану, что безопасность государю обеспечивают не рвы и стены высокие, а только любовь народная? Ну да, Бог даст, объясню, время у меня пока еще есть.
От дворца до самых слободских ворот тянулась обширная площадь, в тот день заполненная народом. То окрестные крестьяне, прослышав о возвращении царя со всем двором, принесли в Слободу на продажу дары полей, рек и лесов. Но попадались и купцы из отделенных мест, привлеченные слухами, что обитатели Слободы — люди богатые и покупают все подряд, не торгуясь. И летели они в Слободу беспрерывно, хоть и грабили их нещадно все, кому не лень, даже и опричники, а быть может, опричники первые, но это только до ворот, коли сподобил тебя Господь черту эту пересечь, то дальше сиди спокойно, считай барыши.
Было еще неимоверное количество скоморохов с медведями, бубнами и дудками. Этим здесь было раздолье, только здесь их принимали свободно, без оглядки на святых отцов. Они так и кричали радостно: «Здесь власть не соловецкая, а стрелецкая!» Или нет, эту кричалку они чуть позже придумали, когда соловецкого игумена Филиппа митрополитом выбрали. Тогда они что-то другое кричали, веселя народ, на то они и скоморохи.
Ну и нищие, конечно, куда же на Руси без них. В Слободе их было особенно много, и с каждым годом становилось все больше. Нищета всегда к богатству льнет.
Всего этого люда было, наверно, больше, чем самих обитателей Слободы. Да и где им тут разместиться? Улиц-то всего несколько. В ряд с нашим домом стоит еще штук тридцать таких же, свежепостроенных и достаточно больших, — это для первостепенных людей. Еще одна улица для приказных, другая для опричников попроще, а многие вообще жили в шатрах, уставленных по краю площади, это уж потом на этом месте длинные палаты выстроили. И отдельная улица для купцов, тут не спутаешь, у них и церковь своя имеется, чем-то на купчину похожая, такая же приземистая, основательная и внешне неказистая, а внутри, думаю, вся в золоте.
Посреди площади, пред окнами дворца царского еще что-то строили, я и не приглядывался, лишь слышал удары топора о дерева, а как вгляделся — Бог ты мой! Не строят — достраивают, не на время — на годы, не часовню и не палаты торговые — место лобное. Несколько виселиц в ряд, помосты срубовые с плахами, два колеса, столбы с кольцами, чтобы, значит, все всегда наготове было, все под рукой и чтобы полюбоваться потом можно было из окна делом рук своих.
Сплюнул я в сердцах, сошел с крыльца и, пренебрегая приличиями, поспешил домой. Не до степенности мне было, одна мысль мною владела: прижаться к княгинюшке моей и в объятиях ее забыть все увиденное и передуманное.
Зря я тогда переживал, видно, первый день и первые впечатления так на меня подействовали. Или лучше сказать, не зря, а рано — поначалу все совсем неплохо оказалось, так что я даже приободрился.
Обеим сторонам не до войны было, обе пока осматривались и обживались на новых местах. Иван был озабочен изгнанием всех земских из своего опричного удела, а земщина, наоборот, их устройством. Вот сейчас врут безбожно, будто бы Иван выгнал всех суздальских бояр и детей боярских со всеми чадами и домочадцами на улицу без всякого имущества, и эта толпа огромная в двенадцать тысяч человек добиралась пешком, по снегу до своих новых поместий в земле Казанской. Да вы сами рассудите, договор об опричнине в середине февраля утвердили, пока суд да дело — весна уж на дворе, так что не было никакого снега, не бы-ло! И опричники отнюдь не озоровали, они весь тот год на новые места, им царем пожалованные, перебирались да имущество благоприобретенное разбирали.
А земщина своими делами занималась, о том доходили до нас разные вести — тогда еще доходили! Одним из первых ее дел было возвращение из ссылки князя Михаила Воротынского, его сразу же в Думу боярскую ввели и наместником Казанским поставили. Очень я об этом скорбел, не о том, что его из ссылки вернули, а о том, что он теперь среди врагов наших, я бы этого воеводу славного предпочел видеть среди друзей или уж, на крайний случай, вообще нигде.
Но что меня возмутило до глубины души в действиях земщины, так это то, что исключили они опричный удел из состава державы Русской и относились к нам, как, прости Господи, к иноземцам. До того договорились, что надобно обменяться послами, как исстари в отношениях между государствами различными ведется. Иван об этом и слушать не хотел и правильно делал — невместно государю законному с бунтовщиками презренными как с равными ссылаться, но после долгих просьб согласился принять послов постоянных от земщины, чтобы при случае было кому ему челом бить. О послах были долгие препирательства, в конце концов сошлись на Годуновых, братьях Степане и Борисе. Люди они были не слишком знатные, потому Ивана с Захарьиными не очень раздражали, а земские, как говорили, ценили их за ум и усердие в делах земщины. Относительно их ума ничего сказать не могу, я с ними тогда даже не разговаривал, хотя они ко мне благоволили и в друзья набивались. Да и как бы я с ними стал разговаривать, коли в опричнине это было запрещено под страхом смерти. Подозрительные все были, враз бы кто-нибудь Захарьиным донес, тут бы даже мне могло не поздоровиться. А вот разговоры годуновские слышал не раз. Иван их на всех пирах за наш стол сажал, со мной и Захарьиными. Это он правильно делал, врагов всегда лучше при себе держать, чтобы на глазах были. И разговаривал он с ними часто, ему-то это никто запретить не мог. Конечно, Годуновы в тех разговорах лукавили, свою, земскую линию гнули, но на словах получалось, что они токмо о Земле Русской пекутся. И то ладно, такие разговоры Ивану не повредят, благо никаких глупостей Годуновы не говорили.
Еще то меня радовало, что Иван поначалу много делами серьезными занимался. Удел свой почти весь объехал, чтобы разобраться, кому какое поместье пожаловать. В Вологде почти месяц просидел, распоряжаясь устройством новой столицы. Но более всего с войском своим опричным возился, набирал его со всем тщанием, не считаясь со временем. Но чем дольше я смотрел на это, тем большие сомнения меня раздирали. Дело не в том, что набрал он не положенную тысячу, а все шесть, а в том, кого он набирал.
Чтобы ошибок при наборе избежать и предателей в свои ряды не допустить, держал Иван при себе совет, в котором сидели Никита Романович да Алексей Басманов, а из молодых — князь Афанасий Вяземский, Федька Романов да Федька Басманов, у этих был нюх особый на людей бесчестных и готовых на все.
На совете том каждого добровольца с пристрастием расспрашивали о его роде-племени, о друзьях и покровителях, выискивая связи с боярами знатными. Если же появлялось хоть какое-то подозрение, то могли и в пыточную отправить, а там и на плаху. С тех же, кто испытание прошел, брали присягу служить царю верой и правдою, доносить на изменников, не дружиться с земскими, не водить с ними хлеба-соли, не знать ни отца, ни матери, а единственно царя Ивана. Зато после присяги такой опричник новый получал не только снаряжение богатое, но и землю, и дома, и имущество разное, у прежних владельцев-бояр отобранное. Нечего и удивляться тому, что желающие попасть в опричнину, несмотря на риск казни позорной, не переводились. Как и тому, что подбирались они проходимец к прохвосту, насильник к изуверу, пьяница к распутнику, ведь сама неизвестность, сама низость происхождения вменялись им в достоинство. Для того и шли в опричнину, чтобы взлететь из грязи в князи. А почувствовав себя большими господами, стали они перенимать самое худшее у презираемого ими боярства, пытались роскошью и пышностью спрятать подлость их происхождения, для того грабили своих же собственных крестьян, обременяли их трудами и налогами и так вскорости привели все земли в полное разорение.
С глубокой скорбью смотрел я на всех этих разбойников, племянника моего окружавших. Лишь одно хоть как-то примиряло меня с ними — это же наши, русские разбойники. Была в них удаль, бесшабашность и даже, признаюсь, веселость. Но ведь были и иные! Из разных углов, как мухи на мед, потянулись в Слободу всякие немцы, мало того что отребье последнее, так еще и веры чуждой. И как будто мало было этих немцев на Руси, Иван еще приглашал их к себе целыми родами и деревнями из Ливонии. Эти всякие худородные Таубы, Краузы, Штадены, Эберфельды, Розены, Блюмы и Розенблюмы, не стесняясь, поносили и Землю Русскую, и народ, и веру православную, одного Ивана всячески превозносили, любое его слово провозглашали высшей мудростью, любое его злодейство невольное приветствовали с нескрываемым удовольствием.
Что самое удивительное, Иван этих немцев очень честил и уважал, имел к ним особую доверенность и милостями осыпал. Обычаи немецкие хвалил и подчеркивал свое германское происхождение — это не от Захарьиных ли?! До того даже договорился, что женится непременно на немке и детям своим то же
