Скоро полночь. Том 2. Всем смертям назло

тумблеров, Новиков выбрал нужный режим. Наклонил поудобнее микрофон. Откинулся на спинку и начал играть…

Хорошая все-таки техника, что угодно позволяет изобразить.

Аккомпанемент семиструнки, на заднем плане поддерживаемой словно бы неуверенными, но четко в такт попадающими переборами трофейного «Хохнера»[35]. Где-то вдали едва слышны звуки отдаленного боя. И при этом специфическая акустика большой землянки, где слушают песню, дышат, шаркают по полу подошвами сапог, гремят кружками и звенят стаканами десяток хорошо отдыхающих, до следующего боя, офицеров.

Кто поближе годом рождения к тому времени, кто с детских лет помнил документальные и наскоро снятые в Алма-Ате художественные фильмы военных лет, сразу проникся настроением. Для остальных получилась экзотика. Тем более, что и тональность своего голоса Андрей подрегулировал, как надо. Что-то среднее получилось между Бернесом, Крючковым и им самим.

— От Москвы до Бреста
Нет на фронте места,
Где бы не скитались мы в пыли,
С «лейкой»[36] и блокнотом,
А где и с пулеметом
Сквозь огонь и стужу мы прошли.

Без глотка, товарищ,
Песню не заваришь,
Так давай за дружеским столом
Выпьем за писавших,
Выпьем за снимавших,
Выпьем за шагавших под огнем!

Есть, чтоб выпить, повод —
За военный провод,
За «У-2», за «эмку»[37], за успех…
Как пешком шагали,
Как плечом толкали,
Как мы поспевали раньше всех.

От ветров и водки
Хрипли наши глотки,
Но мы скажем тем, кто упрекнет:
— С наше покочуйте,
С наше поночуйте,
С наше повоюйте пятый год!

Там, где мы бывали,
Нам танков не давали.
Репортер погибнет — не беда.
Но на «эмке» драной
И с одним «наганом»
Мы первыми въезжали в города.

Помянуть нам впору
Мертвых репортеров.
Стал могилой Киев им и Крым.
Хоть они порою
Были и герои,
Не поставят памятников им.

Так выпьем за победу,
За свою газету,
А не доживем, мой дорогой,
Кто-нибудь услышит,
Снимет и напишет,
Кто-нибудь помянет нас с тобой.

Жив ты или помер —
Главное, чтоб в номер
Матерьял успел ты передать.
И чтоб между прочим,
Был фитиль[38] всем прочим.
А на остальное — наплевать.

Андрей замолчал, только орудийные раскаты и пулеметные очереди еще слышались из динамиков, медленно затухая. Потом внезапно прорезалась мелодия «Прощание славянки», наигрываемая на одной трубе, и тоже стихла.

Новиков давно не исполнял для широкой аудитории песен, ни своих, ни чужих. Сейчас это неожиданное выступление произвело впечатление и на тех, кто раньше его уже слышал, а особенно на тех, кто услышал впервые. Дело ведь не в голосе, дело в теме. Попасть нужно. Андрей попал.

Оваций не было, но реакция случилась вполне достойная.

— Слышь, Игорь, — сказал Шульгин, докуривая сигарету, — у тебя дома тоже полно военных журналюг, ты им при случае изобрази. Глядишь — понравится. Хочешь — за свою выдай. Константин Михайлович не обидится, а окружающие лучше примут. Известно.

— О чем ты говоришь! Чтобы я, и… А почему я вообще раньше этого не слышал?

Новиков предпочел сохранить лицо спокойным.

— Ты в библиотеку на досуге загляни. Симонов — в черных переплетах, Гумилев — в темно-зеленых. Лермонтов — в желтых. Полистай от скуки. Еще Денис Давыдов когда-то был, и совсем незначительные авторы, вроде Языкова и Баратынского. В школе не проходили? И проходили что-нибудь вообще?

— Андрей! — предупреждающе сказала Ирина.

— Да я что? Я ничего. Не проходили — и не надо. У них своих писателей и поэтов за полтораста лет столько расплодилось! Я их тоже не читал. Потому вечер лирической песни считаем законченным. Если по делу — Игоря с собой возьмем. И тебя тоже. Больше — никого. И обсуждать нечего.

На его слова обиделась только Алла. Ей как раз на Валгаллу очень хотелось. Так она и сказала:

— Я ничуть не слабее вас и видела не меньше. Правда, Игорь?