Скоро полночь. Том 2. Всем смертям назло

предложил Ростокин.

— Дельно. Только без лыж по такому снегу запаришься. Часа на два хода, если не больше, — ответил Сашка, начиная, однако, сбрасывать высоту и скорость. — Впрочем… От реки зайдем, на лед сядем, и — по лестнице.

Вдали блеснула тусклым бликом бронзовая крыша терема, еще через минуту на гладком и широком, как восьмиполосный автобан, рукаве реки стал виден вмерзший в лед бронекатер «Ермак Тимофеевич», издали похожий на жука-плавунца, окрашенного в «шаровый»[43] цвет.

На душе потеплело. Что ни говори, а ничего не сравнится с теми первыми месяцами освоения планеты. Правда, с катером были связаны и другие, менее романтические воспоминания.

…Лестница в сто пятьдесят ступеней от пирса до площадки позади терема, как и все вокруг, была засыпана снегом. По ней давным-давно никто не спускался, да и зачем? Катер, огражденный бонами и брекватером от сжатия льдом, промерз насквозь. С наступлением весны его долго придется расконсервировать, если будет кому.

— Роскошно тут у вас, — осматриваясь по сторонам, сказал Ростокин. — Жить бы и жить. Лучше, чем в Новой Зеландии.

— Да мы бы и жили, если б не мешали, — хмыкнул Шульгин, начиная подъем.

— Если б не мешали, где бы сейчас Игорь, Алла и многие другие были? — У Андрея мизантропическое настроение не прошло. — В том числе и твоя Аня?

Они не раз уже, в порядке мысленного эксперимента, пытались просчитать, как бы сложилась жизнь, не заметь Сашка совершенно случайно кванговский дирижабль. Ушел бы со двора пятью минутами раньше, и все. Следующий раз Сехмет или кто-то из его ребят могли залететь в эти края и через год, никому не попавшись на глаза.

Дальше что? До сих пор влачили бы безмятежную жизнь колонистов острова Линкольн? Или их все равно непременно отсюда бы выдернули, тем или иным способом, под тем или другим предлогом? Телеология[44], одним словом. Но вот возможность встречи Новикова с Игорем и Аллой при любом другом развитии событий заведомо уходила в область отрицательных величин.

— Господа Ростокин и Одинцова в тюряге срока мотали, — хохотнул Шульгин. Ему как раз было весело. — Аньку либо большевички еще в двадцатом шлепнули, или чуть позже тоже по этапам пошла. С Антоном — аналогично. Как и с Басмановым и т. п. Судьбы же бесконечного числа миллиардов, населяющих бесконечное количество реальностей, нас беспокоить не должны, как фактически не существующих. Хватит или продолжим?

— Пока хватит. Вот почему собаки не лают, меня больше удивляет, — сказал Новиков. — Должны бы уже нас учуять. Раньше всегда встречали…

— Особенно, если здесь полсотни лет прошло…

— Какие полсотни? Окстись! Мы меньше часа летели… — И сам осекся. Действительно, как считать? Они сюда, в Центр Дайяны, попали из двадцать пятого года. Сама аггрианка с Лихаревым — из две тысячи пятого. Удолин с пленником переместился из тысяча восемьсот девяносто девятого. Шульгин переправил семью Шестакова из тридцать восьмого. Абсурдно, при здравом рассмотрении, пытаться как-то эти даты свести к общему знаменателю. Одна надежда оставалась, что форт и терем по отношению к любому постороннему миру инвариантны.

Так в принципе и выходило, через астрал они попадали «домой» со сдвигами плюс-минус несколько месяцев, а то и недель. Но сейчас ведь они пришли не через астрал. Вдруг там, на Базе, действительно тот год, что принесли с собой Дайяна с Лихаревым. А здесь — тот, что Удолин.

Тогда при чем катер? Эта лестница? Блеск бериллиевой бронзы крыши?

Олег там чего-то рассчитывал, но все трое здесь присутствующих были прирожденными гуманитариями и к представителям «точных» наук относились с естественным недоверием. Самолеты падают с неба, поезда сходят с рельсов, атомные станции взрываются вследствие именно их деятельности. Ошибки в филологии и медицине не столь катастрофичны и легче поддаются корректировке. А также в гораздо большей мере зависят от воли, характера и личной эрудиции.

На площадке перед последним маршем лестницы Новиков жестом предложил всем замолчать, дернул на себя рукоятку автоматного затвора.

Шульгин повторил его движение.

Ростокину было указано стать замыкающим. Впередилежащей территории он не знал, а что случись — огнем прикроет.

Андрей, двигаясь плавно и сторожко, поднялся почти до тяжелой калитки в бревенчатом частоколе, и тут за ней взорвался целый академический хор собачьего лая. Дружелюбного, даже восторженного. Учуяли, вспомнили, узнали!

Значит, попали в нужное время. В пределы единственного своего года. А для собак время разве существует? Календарное. Хозяева их вырастили, попав в период надежного импринтинга[45], а потом то жили с ними, то исчезали на какие-то промежутки, то снова возвращались. Не все, но хоть кто-то. Собакам оставалось цитировать друг другу финальную фразу из «Графа Монте-Кристо»: «Ждать и надеяться».

А сейчас пришли как раз те, кого собаки знали и почитали больше всех.

Московские сторожевые от специального заводчика, размером не слишком уступающие средней величины медведю и вдобавок с отчетливыми зачатками почти человеческого интеллекта.

Шульгин лично отбирал щенков, с которыми уловил максимальную эмпатию, привез из Москвы на Валгаллу, долго и тщательно их воспитывал, отнюдь не дрессировал. А потом, когда пришлось покинуть планету, он и Новиков неоднократно здесь появлялись по разным причинам и не упускали возможности пообщаться с брошенными на произвол судьбы друзьями по- человечески. Неторопливо и подробно разъясняя необходимость и неизбежность подобного, для всех печального стечения обстоятельств.

«Такая служба, братцы, ничего не поделаешь».

Достаточно было указать на Ростокина и сказать: «Это свой», чтобы псы отвели от него настороженные взгляды. Явного дружелюбия до поры проявлять не станут, а как дальше отношения сложатся, от самого Игоря зависит.

Пока они обнимались, ласково разговаривали и шутливо отбивались от слишком настойчиво пытавшихся запрыгнуть передними лапами на плечи собак, на заднем крыльце наконец появился Константин Васильевич собственной персоной. В накинутом на плечи полушубке, но без шапки, со своей длинной трубкой, которой было неизвестно сколько лет. По крайней мере, в двадцатом году она была такая же старая, обугленная по краю чашки и с обгрызенным мундштуком.

— С прибытием, друзья, с прибытием! — приветствовал он гостей хрипловатым, но довольно трубным голосом. — Я уже соскучился. Отчего, думаю, все не едут да не едут…

Собаки на него не обратили никакого внимания. Будто и не было здесь человека, каким-то образом поселившегося на подконтрольной только им в отсутствие хозяев территории.

Об этом и спросил Шульгин первым делом после обычных при встрече дежурных слов.

— А зачем же я буду ваших животных перевоспитывать? У нас с ними договор. Я здесь живу и их кормлю. Они, в свою очередь, стараются меня не замечать…

— Вот оно как. Опять ваши магические штучки.

— А вы бы хотели, чтобы я их приручил и собаки забыли своих настоящих хозяев? Тем более, тут есть и другие люди. Зачем собакам их замечать и предаваться посторонним размышлениям? Достаточно того, что они контролируют периметр и ни одно постороннее существо его пересекать не рискует.

— Спасибо, Константин, — остановил начинающуюся лекцию Новиков. — Ты, как всегда, прав. Только не слишком ли глубоко вмешательство? Психике их не повредит?

— Значит, бросить верных псов на неопределенное время на чужой планете — можно! Заставить их перейти на кормежку исключительно охотой на случайную дичь — можно! Не удивился бы, если б эти милые звери сначала научились пользоваться консервными ножами, а потом и летать, поскольку птиц здесь