семейству, желая своей безграничной щедростью компенсировать разницу в культуре и возможностях между ним и его зятем. «Нам самим теперь нужно немного».
За свадебным столом в ресторане с видом на Сену он сидел, слегка откинув голову назад, положив обе руки на салфетку, расстеленную на коленях, и слегка улыбался неопределенной улыбкой, как обычно бывает, когда люди скучают в ожидании еды. Эта улыбка говорила и о том, что все здесь сегодня очень хорошо. На отце — синий костюм в полоску, сшитый на заказ, белая рубашка с запонками, надетыми первый раз в жизни. Моментальный снимок памяти. Я повернула голову в его сторону, продолжая смеяться, уверенная в том, что ему не весело.
После этого он видел нас все реже и реже. Мы жили в туристическом городке в Альпах, где мой муж занимал административной пост. Мы обтянули стены квартиры полотном из джута, подавали на аперитив виски и слушали по радио серию передач старинной музыки. При встрече с консьержкой ограничивались тремя вежливыми словами. Я постепенно входила в ту половину мира, для которой другая лишь фон. Мать писала: вы можете приехать, отдохнуть у нас дома, не смея сказать, приезжайте повидаться с нами. Я ездила к ним одна, умалчивая о причинах безразличия их зятя, причинах, о которых мы между собой не говорили, но которые я воспринимала как вполне естественные. Разве человеку, рожденному в буржуазной высокообразованной семье, постоянно иронизирующему, могло нравиться общество простых людей, любезность которых — им признаваемая — никогда не смогла бы заменить самого важного, чего, по его мнению, им не хватало, — остроумного разговора. В его семье, если кто-нибудь разбивал бокал, другой тут же восклицал: «Не трогать, он разбит!» (стихи Сюлли-Прюдона).
Это она всегда ждала меня по прибытии парижского поезда у выхода с перрона. Отнимала у меня чемодан: «Он для тебя слишком тяжел, ты не привыкла». В бакалейной лавке оказывалась пара покупателей, отец оставлял их на минуту, чтобы порывисто поцеловать меня. Я садилась на кухне, они оставались стоять, она — около лестницы, он — в проеме открытых дверей, ведущих в кафе. В это время дня солнце освещало столики, рюмки на стойке; иногда какой-нибудь посетитель, сидящий под его яркими лучами, слушал наш разговор. Вдали от них я представляла себе родителей иными, без их говора и жестов, как бы очищенными от всех грехов. Я снова слышала, как они говорят «ёна» вместо «она», как громко разговаривают. Я видела их такими, какими они были всегда, без той «сдержанности» поведения и правильных оборотов речи, которые казались мне теперь естественными. Я чувствовала, что отдалилась от себя самой.
Я вынимаю из сумки привезенный ему подарок. Он развертывает пакет с удовольствием. Флакон лосьона «после бритья». Смущение, смех, а для чего это? Потом: «От меня будет пахнуть, как от кокотки!» Но он обещает пользоваться им. Нелепая сцена неудачного подарка. Мне хочется плакать, как когда-то давно: «Он так никогда и не изменится!»
Они рассказывали о людях округи: одни поженились, другие умерли, третьи уехали из И... Я описывала нашу квартиру, секретер в стиле Луи-Филиппа, кресла красного бархата, дорогую систему проигрывателя с магнитофоном. Но отец вскоре переставал меня слушать. Он меня воспитал, чтобы я пользовалась предметами роскоши, о которых сам не имел понятия, и был рад за меня, но мебель Данлопийо[12] или старинный комод не представляли для него никакого интереса, разве лишь подтверждали, что я преуспела в жизни. Часто, обрывая мой рассказ, произносил: «Молодцы, что пользуетесь своими возможностями».
Я никогда не задерживалась слишком долго. Он вручал мне бутылку коньяка для мужа. «Ну да, приедет в следующий раз». Гордый тем, что ничего не показывает, умеет глубоко запрятать свою обиду.
В И... появился первый универсам и сразу привлек покупателей из рабочей среды со всего города — наконец-то можно делать покупки, ничего ни у кого не спрашивая. Но в маленькую бакалейную лавку продолжали заглядывать за пакетом кофе, который забыли купить в центре, за свежим молоком или за плиткой нуги по дороге в школу. Отец начинал подумывать о продаже лавки. Они обоснуются в соседнем доме, который им пришлось приобрести вместе с лавкой: две комнаты с кухней и подвал. Он заберет с собой хорошее вино и консервы. Заведет несколько кур, чтобы дома были свежие яйца. Они приедут навестить нас в Верхнюю Савойю. Он был рад, что получил, наконец, в шестьдесят пять лет право на социальное обеспечение. Возвращаясь из аптеки, садился за стол и с удовольствием наклеивал на бланк соцстраха этикетки от лекарств.
Ему все больше и больше нравилась жизнь.
С того времени, как я начала этот рассказ, прошло несколько месяцев. Я потратила на него много времени — вспоминать прошедшие события было значительно труднее, чем выдумывать. Память отказывалась подчиняться. Я не могла рассчитывать, что воспоминание придет само собой; в дребезжавшем колокольчике старой лавки, в запахе переспелых дынь я обнаруживала лишь себя и свои летние каникулы в И... Цвет неба, отражения тополей в Уазе, текущей совсем рядом, не наводили меня на воспоминания об отце. Я искала его образ в залах ожиданий вокзалов, в том, как там сидят и скучают люди, как они окликают своих детей, как прощаются на перронах. Я обнаруживала забытые приметы его места в жизни во встреченных случайно неизвестных мне людях, отмеченных неведомо для них самих признаками силы или унижения.
Я не почувствовала прихода весны. Мне казалось, что с начала ноября стоит все та же неизменная погода — прохладная и дождливая, ставшая чуть холоднее к середине зимы. Я не думала о конце книги. Теперь понимаю, что он близок. С июня началась жара. Утренний запах предвещает хорошую погоду. Скоро мне не о чем станет писать. Я хотела бы задержаться на последних страницах, сохранить их навсегда перед собой. Но больше невозможно возвращаться вспять, что-то подправить или добавить и даже просто задать себе вопрос, в чем состояло счастье. Я сяду на утренний поезд и приеду, как всегда, только к вечеру. На этот раз я привезу с собой их внука двух с половиной лет.
Мать ожидала у выхода с перрона, на ней — белая блузка, поверх жакет от костюма, на волосах, которые она больше не красит после моего замужества, платок. Ребенок, растерянный и утративший дар речи к концу длинного путешествия, покорно позволил себя поцеловать и взять за руку. Жара немного спала. Мать всегда ходит быстрыми мелкими шагами. Но тут она внезапно замедлила шаг, воскликнув: «Ах, ведь с нами топают маленькие ножки!» Отец ждал нас в кухне. Он показался мне постаревшим. Мать не преминула заметить, что накануне в честь приезда маленького внука он сходил в парикмахерскую. Последовала бестолковая сцена с какими-то восклицаниями, вопросами ребенку, ответа на которые никто не ждал, взаимными упреками в том, что бедного мальчика утомили, и, наконец, выражениями радости. Они выясняли,
В моей бывшей комнате еще стояла дневная жара. Родители поставили для мальчика маленькую кроватку рядом с моей. Я не смогла уснуть до двух часов ночи, пыталась читать — не получилось. Едва включила лампу у изголовья, как провод почернел, вспыхнула искра и лампочка перегорела. Лампа — стеклянный шар на подставке из мрамора с медным зайцем на задних лапах, передние лапы сложены. Когда-то она казалась мне очень красивой. Она, вероятно, уже давно испортилась. В доме никогда ничего не ремонтировали, были безразличны к вещам.
С этого момента наступает иное время.
Я проснулась поздно. В соседней комнате мать тихо разговаривала с отцом. Она объяснила мне, что на рассвете его вырвало, он не успел даже дойти до ведра. Она полагала, что это несварение желудка из-за съеденных накануне за обедом остатков курицы. Он беспокоился главным образом о том, подтерла ли она
