бессмысленно подмигивающие с высоты неизвестно кому.
Потер ладонью глаза и лоб.
Да что же это за бред, что на него вдруг навалилось? И ведь не сейчас это началось. Никому он не верит, всего боится, в лучшем друге подозревает какие-то коварные замыслы, а отчего, зачем?
Такое могло бы иметь объяснение, глотай он регулярно тяжелые галлюциногены. В лучшем случае. В худшем – действительно начинается паранойя.
Хорошо все-таки быть врачом. Подышал носом поглубже, вспомнил, чему учили на третьем и четвертом курсах, и сразу сделалось легче.
Может быть, все происходящее – просто свойства искаженного времени?
А что, вполне и вполне вероятно.
Если человек, вернувшийся с войны в родной дом через год или два, потом много лет не в состоянии встроиться в нормальную жизнь, то по ночам кричит, то драться кидается в ответ на совершенно невинные слова случайного собеседника, отчего же не предположить, что реальная война плюс перескоки туда-сюда из прошлого в будущее влияют на психику еще хуже?
Значит, главное – не поддаваться.
Еще трижды глубоко вдохнул по специальной методике, толкнул дверь.
Оказывается, он отсутствовал намного дольше, чем предполагал. Судя по всему – не меньше получаса. Неужели так засмотрелся на голых девушек? Ему казалось, что бросил только беглый взгляд и сразу отошел.
Или медитация под луной затянулась?
Дым в комнате стоял коромыслом, Розенцвейг с Тархановым курили совершенно невозможно, пепельница уже переполнилась, вино лилось мимо стаканов, на полированном столе вокруг них стояли пахучие лужицы.
Вадима передернуло. Черт знает что! Захотелось выругаться, указать товарищам на неподобающее поведение.
И сдержался. Опять та же болезненная эмоция. Это же его друзья, им же жить и жить вместе, пока доедут до Москвы. Если доедут. С такими настроениями. Так хоть ты оставайся человеком, господин военврач.
– Все равно, Григорий Львович, – объяснял Тарханов бригадному генералу, размахивая руками, – не нравится мне наш мир. Абсолютно дурацкий мир. Не должно такого быть.
– Да как же не должно? Если он уже есть, о чем спорить? Я когда-то химию изучал, так там сказано, что процессы протекают только такие, какие могут протекать. Никаких иначе. И, соответственно, неужели вы предполагаете, что мир может быть иным?
– Предполагаю, – с пьяной настойчивостью продолжал Тарханов. – Вы историю читали?
– Приходилось, – благодушно ответствовал Розенцвейг. Взглянул на вошедшего Ляхова и подмигнул. Вадим понимающе кивнул и тоже отпил из придвинутого ему стакана.
– А вот я не верю. Все должно быть совсем иначе. Не могла Германия ту войну проиграть. Сорок дивизий в Вогезах стояло, сражение у Доггер-банки выиграли, в Польшу прорвались, и после этого – капитуляция? Не может такого быть.
– А как – может? – вкрадчиво спросил Розенцвейг, показывая Ляхову, чтобы не мешал.
– Элементарно. Году в семнадцатом французы, не немцы, должны были капитулировать, мы – заключить с немцами сепаратный мир. И ни у кого никакой революции. А уж потом…
– Что – потом?
– Не знаю… – Тарханов будто проснулся. Повел по сторонам глазами. – О, Вадик, и ты здесь? Нет, пить – хватит. Мерещится черт знает что. Я пойду, ребята.
И действительно, пошел довольно уверенным шагом в соседнюю маленькую спаленку, расшнуровал ботинки, упал на койку и мгновенно захрапел.
– Что скажете, Вадим Петрович? – совершенно трезвым голосом спросил Розенцвейг.
– О чем? Что немцы войну должны были выиграть? Должны. Хуже того. Они и Вторую мировую тоже должны были выиграть. Вы, Львович, даже представить себе не можете, какая это была бы война. Грубо сказать – жуть. Особенно – для вас.
Вадим говорил с таким спокойным убеждением, что Розенцвейг почти испугался.
– Подождите, подождите, вы знаете, о чем речь?
– В том вся и беда, Григорий Львович, не знаю, что у нас будет завтра, а то, что могло случиться, да не случилось, представляю великолепно…
Розенцвейг поднялся и в сильном волнении подошел к раскрытой двери.
– Подождите, Вадим. Вы совершенно уверены в том, что говорите?
Ляхов с удивлением ответил, что да.
Ужасно смешно, но – да.
– Львович, мы живем совсем не там. По крайней мере, мы с Тархановым. Вскоре после «инцидента» я стал замечать внезапное обострение интуиции, нечто вроде ясновидения моментами.
После недолгих размышлений догадался, что это наверняка связано с последствиями «контузии». Не слишком редкий случай, кстати. Наука знает массу примеров обострения сверхчувственных способностей после ранений, травм головы и тому подобного.
