сейчас, только перед нашей дверью земли насыплю, а потом опять к тебе подойду. А то заладила: злой старик, злой старик…
От холода у него дрожат колени. Он семенит к своей плотине, втянув голову в плечи.
Теперь по коридору бежит только тоненькая струйка воды. Грохот бури, как плотный занавес, спустился на рабочий поселок, поглощая собой людские голоса, несущиеся отовсюду крики. Океан совсем рядом, всего в пятидесяти метрах, сразу же за длинным валом мусора и всяких отбросов. Потоки, шумно низвергающиеся с небес, нельзя даже назвать ливнем, кажется, что ветер подымает с моря целые пласты воды и с силой обрушивает их на поселок, сотрясая своим дыханием жалкие, на скорую руку сколоченные из досок лачуги. Слышится звон разбитых стекол. Здесь всякий раз буря несет с собой бедствия. Кругом бушует потоп; только одной водонапорной башни, величественной, несокрушимой, как якорный битенг, словно не касается этот разгул стихии, и она, подобно крепости, возвышается над поселком. Впрочем, и ее трудно разглядеть сквозь пелену дождя, который, упруго сотрясаясь под порывами ветра, сплошной стеной идет на город. Одна только эта башня как будто не желает отступить перед Атлантическим океаном, перед всем Западом; дождь, сгоняемый порывами ветра с крыши, на мгновение как бы облегает ее стеклянным полукругом, потом вдруг переламывается надвое и разлетается причудливыми облаками водяной пыли.
Мари бегом бросилась обратно. Не заглядывая к себе, она проходит прямо на соседскую кухню, посмотреть на ребятишек, но те смирно сидят на столе, радуясь всей этой суматохе. Мари притаскивает тяжелый деревянный ушат.
— Ну-ка, дети, пойдите сюда.
Она сует в руки детишкам по кастрюле.
— Видите, как я делаю? Помогайте мне.
Они втроем вычерпывают лужу, которая натекла в углу кухни.
Слышно было, как перед входной дверью старик Леон стучал лопатой, — он вернулся, как и обещал, чтобы доделать запруду.
Когда ушат наполнился, Мари крикнула:
— Леон, идите сюда, мне одной не справиться.
— До чего же надоедная ты! Не дай бог, если бы все такие были, — проворчал Леон, но все-таки поспешил на зов соседки.
Они подняли за ручки тяжелый ушат и с трудом перетащили его через земляную насыпь. Ветер валил их с ног, башмаки скользили по размокшей глине; наконец они остановились.
— Вот погодка проклятущая! — воскликнул Леон. — Если мы с тобой здесь воду выплеснем, тогда ведь Жежена совсем затопит. Давай лучше отнесем подальше в сад.
Легко сказать, — а как нести ушат под этаким ливнем еще дальше, еще десять метров?!
Когда они вошли в коридор, с трудом переводя дыхание и не вытерев блестевших от воды рук и лица, дождь вдруг перестал. Последний порыв ветра осушил воздух, словно крепко прошелся по нему тряпкой, и во внезапно воцарившейся тишине стали слышней человеческие голоса, журчанье воды, беспорядочный топот деревянных башмаков. Крыша лачуги — и та будто сбросила с себя груз. Легче дышалось. Зато холод стал ощутимей. Над морем небо очистилось.
— Вот хорошо, явилась наконец! — сказала Мари. — Дети, сидите смирно, там у вас сухо!
К бараку подбежала молодая женщина, промокшая до нитки.
— Я так боялась, что тебя не будет дома, — еще издали крикнула она Мари.
— Все в порядке, Полетта, не расстраивайся. Мы уже тут сами управились.
— Мама!
Мальчик, широко раскрыв ручонки, бросился к матери.
— Подожди, не подходи ко мне, ты сухой, а я вся мокрая. Иди, иди обратно.
Когда обе женщины вошли в коридор, Полетта сказала упавшим голосом:
— Я сразу же, как дождь начался, помчалась домой. Боялась, как бы здесь чего-нибудь не случилось. И сейчас еле на ногах стою.
Увидев залитую водой кухню, Полетта зарыдала:
— Мари, Мари! Беда-то какая! Как же мы теперь жить будем? Ума не приложу!
— Ты бы раньше поглядела, тогда действительно страшно было, а сейчас-то мы уже убрались, — сказала Мари.
— Все разваливается! Ты посмотри на стены! А занавески-то, занавески на что похожи стали! И календарь весь размок, листки поотлетали. Сыро, как в пещере. Какие же мы несчастные, Мари! Хорошо еще, что вода под пол уходит.
— Уходит-то уходит. А куда? Вся ко мне стекает, пойди сама взгляни.
На кухне Мари в полу тоже была дыра, но в самой середине. Обычно ее прикрывали куском старого линолеума. Мари приподняла покрышку.
— Смотри-ка.
Под полом переливалась черная, как деготь, вода.
— Каждый раз, как дождь начинается, вся вода сюда сбегает. И потом, что ни делай, вонь стоит ужасная. Ты разве никогда не замечала? Никогда не говорила: у Мари в квартире дух нехороший? И верно, нехороший… Видишь, к нам отовсюду течет. В комнате я еле воду вычерпала, пришлось кровати передвигать… Пойди переоденься, Полетта, а то еще простудишься.
— Ну, я ухожу, — заявил старик Леон. — Я больше тебе не нужен, надеюсь?
— Послушай, Мари, — сказала Полетта, — какая же ты хорошая!
— Ну, что ты, что ты, Полетта… Ведь и ты бы для меня то же самое сделала…
— Знаешь что, Мари, у меня есть молоко, мне его в комитете выдали. Хочешь, я тебе дам половину, хоть чем-нибудь тебя отблагодарю.
— Спасибо, возьму с удовольствием, — ответила Мари, не заставив себя долго просить. Она взглянула на свою девочку, увидела ее выцветшие глазки и улыбнулась.
— А для меня у тебя ничего не найдется? — спросил Леон. — Может, табачок есть, хоть немножко? Я ведь не клянчу — я тоже заслужил, ты у Мари спроси.
— Нет, Леон, нету. Возможно, у Анри есть табак — не знаю, он коробку с собой носит. Вы сами его спросите. Как только получим пособие, я непременно поставлю вам стаканчик и молока тоже принесу…
Полетта ласково улыбнулась старику, а тот в смущении поскреб пальцем седые усы.
— Ну, тогда до свидания, — сказал он. — Спасибо и на этом. Пойду, а то моя старуха лежит себе и, поди, воображает, что я где-нибудь с молодыми разыгрался, дурья голова!
В здешних краях мужчины добавляют к каждой фразе слова «дурья голова», как другие то и дело повторяют: «конечно» или «так сказать», «понимаешь».
После ухода старика Полетта пошла к себе в комнату, которая — о, чудо! — уцелела от потопа, и начала переодеваться. Первым делом она вытерла плечи тряпкой, но тряпка, сразу же намокнув, только скользила, не впитывая воду.
— Знаешь, Мари, дождь-то прямо ледяной был! Завтра, наверно, снег пойдет!
Полетта слышала, как за тонкой перегородкой возилась соседка, очевидно снова взялась за уборку.
— А топить у тебя есть чем? — крикнула Мари.
Полетта не ответила на вопрос. Она набросила на голые плечи старенькую шаль и вбежала в соседнюю комнату.
— Послушай-ка, Мари, ты ничего не знаешь, нет? Тетушка Фабиенна — ну, та, которая одна жила, в равелине около старых укреплений… — так вот, мне говорили, что сегодня утром ее нашли мертвой. Умерла от холода. Ты ничего не слыхала? У нее буквально крошки хлеба не было. Только и осталось, что кровать, шкаф да печурка. Ну так вот, она отрывала от шкафа по дощечке и шерсть из тюфяка вытаскивала. Так и отапливалась. Как люди живут, Мари! Когда же это кончится? Когда станет полегче? Хоть бы сегодня в порту работа была!..
Полетта снова заплакала, и Мари неловко обняла ее. Пуль это смешно — но она не удержалась и поцеловала Полетту в мокрые волосы. Полетта ведь совсем молоденькая, еще не свыклась с нищетой.
— Хочешь, я тебе кофе разогрею? — спросила Мари. — У меня вчерашнее осталось.
— Если тебя не затруднит, то пожалуйста, — ответила Полетта. — Пойду надену что-нибудь потеплее.
