годов системы практически тотального закрытия информации, касающейся военных вопросов и оборонной промышленности.
Связь практики борьбы со шпионажем в мирное время с четким определением надлежащих охране сведений была не столь очевидна и принципиальна для различных государственных ведомств СССР, не исключая в определенной мере и военное. Вот почему ОГПУ инициировало в августе 1925 г. создание при Совете народных комиссаров комиссии по разработке достаточно важного постановления высших законодательных и исполнительных органов страны — «О шпионаже, а равно о собирании и передаче экономических сведений, не подлежащих оглашению». От ОГПУ в комиссию вошел заместитель председателя Г. Ягода[1245].
Проект постановления ЦИК и СНК Союза СССР был подготовлен в кратчайший срок (с учетом предварительной подготовки документа в ОГПУ) и 14 августа 1925 г. рассмотрен на заседании Президиума Центрального исполнительного комитета[1246]. Через четыре дня (18 августа) СНК СССР его утвердил и одновременно возложил на Наркомвоен, ВСНХ, НКВТ, ОГПУ, НКИД и Прокуратуру Верховного суда СССР составление перечня сведений, являющихся государственной тайной. Эти перечни должны были быть представлены в СНК в полуторамесячный срок для последующего опубликования[1247].
ЦИК и СНК в соответствии с «Основными началами уголовного законодательства Союза ССР и Союзных Республик» определили шпионаж следующим образом: «Передача, похищение или собирание с целью передачи сведений, являющихся по своему содержанию специально охраняемой государственной тайной, иностранным государствам, контрреволюционным организациям или частным лицам»[1248].
Ответственность за шпионаж предусматривалась в виде лишения свободы на срок не менее 3 лет, а в тех случаях, когда шпионаж вызвал или мог вызвать особо тяжкие последствия для интересов государства — расстрел.
В постановлении содержались два примечания. Одно из них разъясняло, что специально охраняемой гостайной считаются сведения, перечисленные в утвержденном СНК и опубликованном в печати перечне, а второе уточняло вопрос о военном шпионаже, ответственность за проведение которого сохранялась по статье 16 Положения о воинских преступлениях, утвержденного ЦИК Союза ССР еще 31 октября 1924 г.[1249]
Сколь трудной (из-за согласования, увязки интересов ведомств) была работа по составлению перечня секретных сведений, видно из того факта, что утверждение его затянулось почти на год — вместо полуторамесячного срока, отведенного СНК СССР. Лишь 30 апреля 1926 г. перечень утвердили на заседании Совнаркома[1250].
Перечни секретных сведений являлись тем фундаментом, на котором строились другие меры по защите военной и государственной тайны. Над претворением их в жизнь трудились совместно командование, политорганы и особые отделы ВЧК — ОГПУ. Однако если первые действовали по большей части в сфере организации режимно-секретной работы, поддержания ее на должном уровне путем применения административных и дисциплинарных мер, то органы госбезопасности концентрировали свое внимание на выявлении недостатков, могущих повлечь утрату секретных документов или привести к необоснованному расширению круга допущенных к важной информации лиц.
На протяжении всего изучаемого нами периода не было года, чтобы не случались ЧП в деле сохранения секретных сведений. Так, уже в июле 1922 г. за подписью начальника секретно-оперативного управления и одновременно руководителя особого отдела ГПУ Г. Ягоды во все местные органы была направлена почто-телеграмма о необходимости усиления работы по защите военных и государственных секретов.
В документе говорилось о 14 случаях хищения секретной документации, включая и мобилизационную. И это только за первую половину 1922 г.[1251]
Особым и контрразведывательным отделам предлагалось: 1) ознакомиться с порядком хранения, пользования и перевозки секретных документов; 2) предупредить всех лиц, допущенных к грифованным сведениям, о персональной ответственности и о том, что в случае пропажи секретных документов они подлежат немедленному аресту и привлечению к следствию; 3) установить секретное наблюдение за военнослужащими, являющимися важными секретоносителями; 4) за поимку лиц, грубо нарушающих режимные меры, вскрытие фактов утрат или хищения секретных документов представлять отличившихся к разного рода поощрениям. Во всех случаях, когда речь идет о проведении мероприятий по укреплению системы режимно-секретной работы, особые отделы обязывались выступить их инициаторами. Особое внимание приказывалось обратить на расследование фактов пропажи важных документов. Последнее было исключительно актуальным, поскольку недостаточно квалифицированное расследование случая исчезновения мобилизационного плана 25-й стрелковой дивизии, имевшее место в начале июня 1922 г., не позволило установить конкретных виновников. Г. Ягода потребовал от особого отдела Киевского военного округа предать суду ревтрибунала всех, кто нарушал приказ РВСР о порядке хранения мобилизационных и иных секретных документов, а также сотрудников особого отделения ГПУ при 25-й дивизии, не принявших должных мер по вскрытию недостатков в режимно-секретной работе[1252] .
Отчитываясь о работе за 1923 г., ГПУ Украины сообщило в Москву, что была проведена кампания по проверке секретного делопроизводства в воинских частях. В результате целый ряд лиц был отдан под суд, а не внушающие доверия военнослужащие были отстранены от работы с грифованными документами[1253].
Однако, как выяснилось позднее, навести жесткий порядок в режимно-секретной работе не удалось. Не принесли должного результата меры по расследованию пропажи мобзадания 2-го конного корпуса, находившегося лично у комкора Г. Котовского. Совершенно секретные документы утратил и командир 1-го конного корпуса В. Примаков. В обоих случаях документы найдены не были [1254].
К ответственности за данные нарушения комкоры привлечены не были.
В начале 1924 г. контрразведывательный отдел ГПУ Украины завел агентурное дело «Штаб». Основанием для его заведения явилось сообщение из ОГПУ о наличии у французской военной миссии в Варшаве ряда приказов штаба Киевского военного округа. В результате предпринятых поисковых мероприятий чекисты пришли к мнению, что возможным агентом поляков или французов является начальник административно-организационной части штаба УВО В. Шокуров, бывший офицер, дворянин, человек падкий на любую наживу, расходующий значительно больше средств, чем получает их в виде денежного содержания. Среди связей Шокурова установили некоего В. Филипса, француза по национальности, работающего консультантом штаба округа. Одновременно вскрылась картина грубейших нарушений секретного делопроизводства в штабной типографии, за которую по служебным обязанностям отвечал именно В. Шокуров[1255].
Под подозрение попали еще несколько работников штаба, но доказать причастность их, так же как и В. Шокурова, к агентуре иностранных спецслужб не удалось. Дело ограничилось наказаниями за нарушения в секретном делопроизводстве и за упущения по службе.
Удачливее оказались московские контрразведчики. Они установили факты грубых нарушений режимных мер со стороны начальника общего отдела инспектората штаба МВО П. Филина. Кроме того, удалось зафиксировать его контакты с представителями ряда дипломатических миссий, включая и английскую. Об этих контактах П. Филин командованию, естественно, не докладывал. В середине октября 1926 г. его арестовали и в ходе обыска на квартире обнаружили большое количество совершенно секретных документов[1256].
Здесь уместно будет подчеркнуть, что далеко не все изъятые у П. Филина документы действительно содержали информацию, составляющую государственную тайну. Этот и другие аналогичные факты позволяют утверждать, что со второй половины 1920-х годов стал набирать темп процесс засекречивания информации, все большее и большее количество документов получали соответствующий гриф.
И тем не менее, если документы имели ограничительные грифы, то все, кто к ним допускался, обязаны были соблюдать необходимые правила. Вот почему особые отделы настаивали перед командованием на ужесточении и требований, и ответственности за допущенные нарушения секретного
