– У нее как будто усадебка своя имеется? – заметил коадъютор.
– Э, какая там усадебка! Клочок земли. К тому же десятина, поденная плата работникам. Вот я и говорю: новый соборный для нее истинная находка. Он будет платить ей шесть тостанов в день, кое-что я подкину, прибавьте к этому выручку от усадебного сада – и уже можно свести концы с концами. Для меня это большое облегчение, Мендес.
– Конечно, все легче, сеньор каноник! – согласился коадъютор.
Оба замолчали. Спускался прозрачный, тихий вечер; высокое небо отливало бледной голубизной, воздух был недвижен. Посреди обмелевшей к концу лета реки поблескивали песчаные отмели; вода едва струилась, слабо плеща вокруг темневших на дне круглых камней.
Две коровы под охраной девчонки-пастушки появились на глинистой тропинке, бегущей по другому берегу вдоль полосы кустарников; животные медленно вошли в реку и, вытянув натертые ярмом шеи, стали беззвучно пить; время от времени они поднимали головы, смотрели добрыми глазами вдаль, с миролюбивым и покойным удовлетворением, и капли воды и слюны, блестя на солнце, падали у них с морд. Солнце заходило, вода постепенно теряла свою зеркальную чистоту, тени мостовых быков становились все длинней. С холмов надвигалась полоса сумерек, облака над далеким морем окрашивались сангиной и охрой, предвещая на завтра жаркую погоду. День пышно догорал.
– Чудесный вечер, – пробормотал коадъютор.
Каноник зевнул и, крестя рот, сказал:
– Пора читать «Аве Мария», а?
Когда они всходили по ступеням собора, каноник приостановился и, обернувшись к коадъютору, сказал:
– Так решено, дружище Мендес: я устрою Амаро у Сан-Жоанейры. Это подойдет нам всем.
– Наилучшим образом! – поддакнул коадъютор. – Наилучшим образом!
И оба, осенив себя крестом, вошли в церковь.
II
Прошла неделя, и в городе стало известно, что новый настоятель прибудет на Шан-де-Масанса с вечерней почтовой каретой. С шести часов каноник Диас и коадъютор прохаживались по Фонтанной площади, поджидая падре Амаро.
Стояли последние дни августа. На длинном прибрежном бульваре, покрытом макадамом[13] и обсаженном тополями, мелькали светлые платья дам. За аркой, где тянулись вереницы бедняцких лачуг, старухи, сидя на крыльце, жужжали веретенами; грязные голопузые ребятишки возились посреди улицы в пыли, вместе с курами, жадно клевавшими что-то в остатках навоза. Около фонтана было людно и шумно; стучали о его каменный борт днища кувшинов, бранились кухарки; солдаты в запыленных мундирах и тяжелых сбитых сапогах напропалую ухаживали за девицами, поигрывая тростинкой или прутиком. Молодые женщины, поставив на голову, на плоской круглой подушечке, пузатый кувшин с водой, расходились, покачивая бедрами; два офицера в расстегнутых мундирах лениво переговаривались, поджидая, кого Бог пришлет с вечерним дилижансом. Дилижанс запаздывал. Стало темнеть; в нише над аркой уже затеплили лампадку у ног святого, а напротив, одно за другим, тускло засветились окна больницы.
Уже совсем стемнело, когда дилижанс, светя двумя фонарями, въехал на мост; заморенные белые клячи расхлябанной рысью выкатили его на Фонтанную площадь и стали у трактира Круса. Приказчик либерала Патрисио тотчас же схватил пачку «Народной газеты» и побежал на Базарную площадь; кучер Батиста, с трубкой в зубах, начал распрягать лошадей, беззлобно ругаясь. Тут один из пассажиров, в цилиндре и длинном, монашеского покроя, плаще, ехавший рядом с кучером на козлах, осторожно спустился на мостовую, держась за железные поручни, затем потопал ногами, чтобы размяться, и огляделся по сторонам.
– Амаро! – воскликнул, подходя, каноник Диас. – Разбойник! Наконец-то!
– А, вы здесь, дорогой учитель! – радостно откликнулся новоприбывший. Они обнялись; коадъютор, сняв шапочку, застыл в низком поклоне.
Несколько минут спустя обыватели, сидевшие в лавках, могли наблюдать, как через Базарную площадь, между неповоротливым каноником Диасом и тщедушным коадъютором, шел, чуть сутулясь, высокий человек в длинном плаще с капюшоном. Все догадались, что это и есть новый соборный настоятель. Завсегдатаи аптеки единодушно решили, что падре Амаро «из себя очень видный».
Жоан Биша открывал шествие с баулом и матерчатым саквояжем в руках; к этому времени он был уже навеселе и мурлыкал себе под нос «Благословен господь».
Было почти девять часов, давно стемнело. Во всех домах, выходивших на Базарную площадь, уже спали, только в лавках под аркадой уныло желтели огоньки керосиновых ламп, сквозь стекла витрин смутно виднелись фигуры покупателей, которым не хотелось прерывать ленивую беседу у прилавка и отправляться спать. Сходившиеся к площади улицы, извилистые, темные, с редкими и тусклыми фонарями, совсем опустели. В тишине разносились медленные удары соборного колокола: звонили по усопшим.
Каноник Диас неторопливо рассказывал молодому коллеге, какую подыскал для него квартиру. Отдельный дом он решил не снимать: пришлось бы покупать мебель, нанимать прислугу, все это хлопотно и дорого. Хороший семейный пансион куда удобнее, а из таких пансионов (спросите хоть сеньора коадъютора) нет лучше, чем у Сан-Жоанейры. Воздух в комнатах свежий, образцовая чистота, никаких кухонных ароматов. Раньше это помещение снимал секретарь Гражданского управления, а до него – инспектор гимназий. Сама Сан-Жоанейра – женщина Богобоязненная, весьма почтенная, покладистая, отличная хозяйка… Сеньор коадъютор подтвердит.
– Ты будешь у нее как дома! На обед козидо, жаркое, кофе…
– Позвольте задать один вопрос, дорогой учитель: во что мне это обойдется? – спросил Амаро.
– Шесть тостанов. Не сомневайся: это почти даром. У тебя будет спальня, небольшая гостиная…
– Отличная комната для приема посетителей! – почтительно вставил коадъютор.
– А до собора далеко?
