В келье его висело изображение Пресвятой девы, в венчике из звезд; возвышаясь над шаром земли, обратив взор к сиянию вечного света, она попирала ногами змия. Амаро поворачивался лицом к мадонне, ища у нее спасения, и читал «Славься, владычица небесная»; но, глядя на эту литографию, он забывал, что перед ним святая матерь Христа; он видел лишь красивую белокурую женщину и чувствовал, что влюблен; Амаро вздыхал. Раздеваясь, он искоса посматривал на матерь Божию грешным взглядом; охваченный непозволительным любопытством, он мысленно приподнимал целомудренные голубые одеяния, скрывавшие округлые формы, белое тело. И тогда в темном углу ему мерещилось сверканье глаз искусителя; он окроплял свою кровать святой водой, но в воскресенье, в исповедальне, не решался рассказать духовнику об этих бредовых видениях.
Сколько раз он слышал, как преподаватель христианской нравственности, читая проповедь, говорил своим гнусавым голосом о грехе и сравнивал его со змием; плавно поводя руками, выбирая самые вкрадчивые выражения, неторопливо закругляя медово-пышные фразы, он советовал семинаристам, по примеру Пресвятой девы, попрать ногами «мерзостного змия»! Учитель Богословия, втягивая в ноздрю понюшку табака, тоже настаивал на долге христианина обуздывать свою плоть.
Цитируя святого Иоанна Дамаскина,[24] святого Иоанна Златоуста,[25] святого Киприана[26] и святого Иеронима,[27] он растолковывал, почему они предавали анафеме женщину, и называл ее, пользуясь языком священных книг, змеем-искусителем, жалом ада, дочерью лжи, дорогой погибели, сосудом дьявольским, скорпионом…
– Словом, как говаривал святой Иероним, – заключал он, оглушительно сморкаясь, – женщина – это путь нечестия, iniquitatis via.
Даже в учебниках Амаро замечал враждебное отношение к женщине! Что же это за существо – женщина, если Богословие то возносит ее на алтарь как царицу милосердия, то осыпает грубой бранью? Каково же должно быть ее могущество, если полчища святых то в экстазе бросаются к ее ногам и провозглашают ее владычицей всего царства небесного, то в ужасе, с воплями ненависти, бегут от нее, как от нечистого духа, и прячутся в обителях и скитах, и умирают там в наказание за то, что осквернили себя любовным помыслом? Он не мог выразить словами свои недоумения, но остро чувствовал их: они упорно возникали вновь и вновь, отнимая у него всякую стойкость. Не успев еще дать обета, он испытывал искушение нарушить его.
У своих товарищей он видел тот же неукротимый мятеж плоти. Уроки, посты, покаяния – все это обуздывало животные порывы, прививало механическую покорность, но внутри, в глубине, продолжали шевелиться молчаливые желания, точно змеи, потревоженные в гнезде. Больше всех страдали сангвиники. Строгие полумонастырские порядки подавляли их природу так же безжалостно и больно, как манжеты сорочек сдавливали их толстые плебейские запястья. Стоило им остаться без присмотра, как темперамент брал свое: они начинали бороться, возиться, озорничать. У лимфатиков подавление природных инстинктов вызывало приступы глубокой грусти, безмолвного уныния. Воспитанники вознаграждали себя мелкими грешками: раздобыв засаленную колоду, играли в карты, тайком читали романы, доставали сложным и хитроумным путем пачку сигарет. Сколько очарования таит в себе любой грех!
Под конец Амаро уже почти завидовал прилежным ученикам: по крайней мере, они были довольны, постоянно что-то зубрили, строчили конспекты в тиши библиотеки, носили очки, нюхали табак, пользовались уважением. Амаро самого временами разбирала охота заняться наукой. Но всякий раз вид толстых фолиантов наводил на него неодолимую тоску. Внешне он был достаточно набожен: молился, слепо верил в святых, испытывал тягостный страх перед Богом. Однако заточение в четырех стенах семинарии было ему ненавистно. Семинарская церковь, плакучие ивы во дворе, скучная трапеза в длинной, вымощенной плитами зале, запахи, застоявшиеся в коридорах, – все это раздражало юношу до слез. Ему казалось, что он мог бы стать добрым, целомудренным, верующим, если бы оказался где-нибудь на вольном воздухе, на улице или в мирной тишине сада, вдали от этих почернелых стен. Он худел, по ночам обливался потом, а в последний год, после изнурительных бдений на страстной неделе, с наступлением первых жарких дней заболел нервической лихорадкой и попал в лазарет.
Амаро был посвящен в сан в успенский пост, а некоторое время спустя, еще не успев покинуть семинарию, получил письмо от падре Лизета.
«Милый мой сын и юный коллега, теперь, когда вы рукоположены, я, следуя велению совести, обязан дать вам отчет о положении ваших дел, ибо хочу исполнить долг, возложенный на мои слабые плечи волею нашей незабвенной маркизы, уполномочившей меня позаботиться о ее посмертных распоряжениях, касающихся вас. Хотя земные блага не. много значат для души, посвятившей себя Богу, однако деньги любят счет, а точность в этих делах – дружбе не помеха. Знайте же, милый сын мой, что сумма, завещанная вам нашей дорогой маркизой, которой вы должны воздвигнуть в душе своей памятник вечной благодарности, полностью исчерпана. Пользуясь этим случаем, сообщаю вам, что после смерти вашего дядюшки тетушка ваша ликвидировала его бакалейное заведение и вступила на путь, который мне не подобает назвать настоящим именем; она подпала под иго страстей, вступила в незаконную связь, утратив вместе с чистотой души все свое имущество, и ныне содержит меблированные комнаты в доме пятьдесят три по Конопатной улице. Если я касаюсь столь низменных подробностей, слишком недостойных слуха юного клирика, то единственно из желания дать наиточнейшие сведения о вашем почтенном семействе. Сестра ваша, как вы, вероятно, знаете, вышла в Коимбре замуж за Богатого человека; и хотя в семейной жизни не золото следует ценить превыше всего, однако эта сторона жизни тоже весьма важна и может иметь в будущем известное значение, почему я и считаю нужным уведомить об этом вас, милый мой сын. Наш дорогой ректор писал мне о своем намерении направить вас в Фейранский приход, в Гралейре; я постараюсь похлопотать за вас у некоторых влиятельных лиц, настолько добрых душой, что они готовы выслушать ходатайство бедного священника, не просящего у господа ничего, кроме снисхождения. Надеюсь, что мне не откажут. Продолжайте, милый мой сын, свой путь по стезе добродетели; я хорошо знаю, что добродетелью преисполнена ваша душа, и поверьте, наша священная миссия дает отраду тому, кто умеет понять, сколь сладостное утешение и покой проливает в сердце служение господу. Прощайте, милый мой сын и юный коллега. Не сомневайтесь, что мыслью я всегда с воспитанником нашей незабвенной маркизы, которая на небесах молит столь горячо ею любимую и почитаемую Пресвятую деву за благополучие своего дорогого питомца.
P.S. Мужа вашей сестры зовут Тригозо.
Через два месяца Амаро получил назначение в приход Фейран, в Гралейре, в горах Верхней Бейры. Он прослужил там с октября до весны.
Фейран был бедной пастушеской деревней, в зимнее время почти необитаемой. Амаро нечего было там делать; он томился у очага и слушал, как бушует в горах зимний ветер. Весной в округах Сантарен и Лейрия остались вакантными густо населенные, Богатые приходы, платившие священникам хорошее содержание. Амаро тотчас же отправил письмо сестре, описав свою беспросветную нужду в Фейране. Та выслала ему двенадцать золотых, усиленно призывая Амаро расходовать эти деньги экономно; на них он должен был
