– До свиданья! – крикнул Амаро в исступлении и побежал прочь по улице.
После того ужасного воскресенья, когда появилась заметка, падре Амаро на первых порах беспокоился о себе одном, со страхом ожидая последствий разразившегося скандала – роковых последствий, боже милостивый! Что, если по городу поползут слухи, что он-то и есть тот «денди в подряснике», которого изобличил
Пусть пронесет грозу, думал он. Пройдет недели две, статью забудут, и тогда он снова появится у Сан-Жоанейры. Он любит Амелию по-прежнему, он будет выказывать ей любовь, но больше не допустит фамильярности, разговоров вполголоса, сиденья рядышком за лото; а потом, через дону Марию де Асунсан, через дону Жозефу Диас он добьется того, что Амелия перейдет исповедоваться от падре Силверио к нему – и тогда в уединении исповедальни они смогут обо всем договориться. Они наметят план действий, будут устраивать тайные свидания то здесь, то там, пересылать друг другу письма со служанкой. И тогда их встречи, тщательно, загодя подготовленные, уже не будут подвергаться опасности разглашения в газетах! Он заранее радовался своему хитроумию – и вдруг этот внезапный удар: она выходит замуж!
После первого бурного приступа отчаяния, когда он топал ногами, и громко проклинал свою судьбу, и тут же просил прощения у Иисуса Христа, он почувствовал, что надо успокоиться, разобраться в происшедшем. Куда могла завести его эта страсть? В омут. А теперь, если Амелия выйдет замуж, каждый из них пойдет по своей разумной, законной стезе: она будет жить своей семьей, он – своим приходом. Когда- нибудь они встретятся, скажут несколько вежливых слов – и все. Он сможет ходить по городу с высоко поднятой головой, не опасаясь услышать перешептывания под Аркадой, прочесть глумливую заметку в газете, не боясь укоров совести и выговоров сеньора декана. Он будет спокоен, счастлив… Нет, боже правый! Он никогда не будет счастлив без нее! Если вычеркнуть из его жизни визиты на улицу Милосердия, нежные пожатия рук, надежды на другие, более существенные радости, – что же ему останется? Прозябать, как поганому грибу, выросшему в сыром закоулке церковного двора? А она, она! Вскружила ему голову нежными взглядами, милыми ужимками, а теперь отворачивается: появился другой жених, с жалованьем в двадцать пять мильрейсов в месяц! Все эти нежные вздохи, стыдливые румянцы – одно издевательство! Она насмеялась над соборным настоятелем!
Как Амаро ее ненавидит! Но еще больше – его, жениха, который торжествует победу, потому что он мужчина, потому что он свободен, потому что у него нет тонзуры, а есть черные усы и рука, которую он может предложить на улице женщине! Полный завистливой злобы, падре Амаро вызывал в своем воображении картины счастья, ожидающего Жоана Эдуардо: вот он целует ее шею, грудь… И падре Амаро в бешенстве топал ногами, пугая сидевшую в кухне Висенсию.
Потом он старался успокоиться, собраться с мыслями, направить их к одной цели: измыслить месть, жестокую месть! И он снова сожалел, что прошел век инквизиции и что нельзя бросить их обоих в темницу, обвинив в безбожии или колдовстве. Да! В те времена священникам можно было жить! А теперь… По милости господ либералов он должен молча смотреть, как жалкий писарь, живущий на шесть винтенов в день, уводит у него из-под носа красивую девушку, а он, священнослужитель, образованный человек, который может стать епископом, может стать даже папой, должен склонить голову и молча проглотить обиду! А! Если проклятие неба хоть чего-нибудь стоит – будь прокляты они оба! Пусть у них народится целый выводок детей и не будет в доме куска хлеба, и пусть все, до последнего одеяла, они снесут в ломбард и оба высохнут от голода, и пусть поносят друг друга с утра до ночи бранными словами – он будет смеяться и радоваться их беде!..
В понедельник падре Амаро не выдержал и отправился на улицу Милосердия. Сан-Жоанейра сидела в нижней гостиной с каноником Диасом. Едва увидев Амаро, она радостно воскликнула:
– Ах, сеньор настоятель! Наконец-то! Мы как раз о вас говорили! Что же вы не приходите, когда у нас в доме такая радость?
– Да, знаю, знаю, – пробормотал Амаро, бледнея.
– Когда-нибудь это должно было случиться, – благодушно сказал каноник. – Дай им Бог побольше счастья и поменьше ребят: мясо на рынке нынче кусается.
Амаро через силу улыбнулся, прислушиваясь к звукам фортепьяно, доносившимся сверху.
Амелия, как в прежние времена, играла вальс «Два мира»; Жоан Эдуардо, стоя очень близко от нее, переворачивал ноты.
– Кто там пришел, Руса? – крикнула она, услышав за дверью шарканье ее шлепанцев.
– Сеньор падре Амаро.
Кровь прихлынула к лицу Амелии, и сердце забилось так сильно, что на мгновение пальцы ее застыли на клавишах.
– Только его тут не хватало, – проворчал сквозь зубы Жоан Эдуардо.
Амелия закусила губы. Она вдруг почувствовала, что ненавидит конторщика, в один миг все в нем стало ей противно: его голос, его манера перелистывать ноты, склонившись над ней. Она со злорадством подумала, что после свадьбы (раз уж все равно надо выходить замуж) она исповедуется без утайки сеньору падре Амаро и не перестанет его любить!
Она больше не чувствовала никаких угрызений совести; она почти желала, чтобы конторщик угадал по ее лицу сжигавшую ее страсть.
– Право, Жоан, – сказала она ему. – Отодвиньтесь подальше, вы мне мешаете играть!
Она бросила вальс «Два мира» и запела «Прощай!»:
Ее голос летел, звеня страстными переливами, по всему дому, вниз, к падре Амаро.
И священник, сидевший на канапе, жадно впитывал каждый звук этого голоса, а Сан-Жоанейра тем временем болтала без умолку, рассказывая, какого полотна она накупила для приданого, как она устроит комнату для молодых и как им будет хорошо и недорого жить в одном доме с ней…
– Дай Бог совет да любовь, – прервал каноник, тяжело поднимаясь с кресла. – Однако пойдемте наверх. Жениха с невестой не годится оставлять надолго одних…
