да так ловко, что за движением клинков нельзя было бы уследить. Потом убрал ножи, нагретые теплом ладоней, и, держась за рукояти, позволил себе почти-улыбнуться в память о лучших временах: память сладкая и горькая, как случайная встреча со старым другом.
Перед мысленным взором его появился Тан’элКотов «Царь Давид». Снова и снова представали перед ним наеденные с годами брыли, набрякшие тоской глаза, аура уютного поражения. «А ты, – бросил он вставшему перед ним образу – двойнику администратора Хэри Майклсона, директора Студии Сан- Франциско, – пошел
Уверенный и сильный, он ступил за порог. Но в коридоре его уже ждали.
11
В тот момент, когда шоковая дубинка нависла над ним, Хэри уже проиграл. У него с самого начала не было шанса, но это его не остановило. Даже не задержало.
Дубинка со свистом обрушилась на него, едва Хэри пересек порог. Рефлекс, наработанный на протяжении всей жизни, оказался быстрей мысли: рука сама собой перехватила чужую закованную в наручень руку так, что конец дубинки, не коснувшись бедра, разрядился о дверную ручку. Хэри крепко стиснул запястье противника, другой рукой ударил врага по локтю и рванул запястье на себя. Сустав с хрустом переломился, из-под зеркального шлема послышался хрип.
Только тут Хэри сообразил, что сломал руку офицеру социальной полиции. Еще пятеро загородили ему дорогу. Нападение на социального полицейского считалось тягчайшим преступлением.
«Если бы мне уже не пришла хана, – подумал он, – я бы заволновался».
Он метнулся назад, к двери, где на него мог броситься только один человек, но социк с перебитой рукой повис на нем всем телом. И пока Хэри пытался отодрать его, чья-то дубинка ткнулась ему в поясницу.
В его шунт.
Ноги подкосились разом, Хэри рухнул, как мешок с живой рыбой – извиваясь и подергиваясь. Немного слушалась только левая рука. Заревев, точно росомаха, он выхватил нож из пояса, но стоявший над ним социк коснулся оружия все той же дубинкой. Сквозь рукоятку его тряхануло так, что нож выпал из сведенной судорогой руки.
– Вставь ему снова.
Это был человеческий голос, не оцифрованное гудение социков. От этого звука горло Хэри обожгло блевотиной; голос причинял физическую боль, словно залитая в ухо кислота.
Слишком много лет ему приходилось подчиняться указаниям этого голоса.
Социк послушно ткнул его дубинкой, и Хэри забился на полу, словно шизик под электрошоком. В глазах его потемнело. Лампы на потолке коридора превратились в светящуюся лужицу. И в эту лужу вступило чучело с испитым лицом, глумивое подобие Артуро Коллберга.
Хэри застонал.
Коллберг облизнулся, словно бомж перед полным мусорником.
– Вставь еще раз.
Хэри уже не чувствовал разрядов; даже судороги едва достигали его сознания. Свет померк в его глазах.
Артуро Коллберг нагнулся и поцеловал его взасос.
– Знаешь что? – сказало чучело, морщась. – Ты невкусный. У меня даже не встает.
12
Большую часть зверинца при Кунсткамере занимали существа, населявшие когда-то земли, небеса и воды Земли. Среди выверн и драконимф, грифонов и единорогов ютились создания, ныне не менее экзотические, не менее легендарные: выдры и тюлени, лягушки и саламандры, волки, и лисы, и соколы, пумы и львы, слоны, один орел, даже два маленьких, выродившихся от близкородственного скрещивания кита и стая дельфинов. Зверинец занимал центральную ротонду в оранжерее Кунсткамеры под колоссальным куполом из бронестекла. Лунный свет сочился сквозь него, играя на прутьях клеток, но этим контакт зверинца с окружающей средой и ограничивался; хотя эти существа были способны выживать без следов Силы, доступных в ПН-поле, тот воздух, что считался нормальным снаружи, не пошел бы им на пользу.
В химически очищенном, сотни раз прошедшем через фильтры воздухе все же висел, перебивая даже кислую гарь ночного пожара, запашок навоза, мочи, мускуса, смешиваясь с ароматами болотных маков и дурмана, и словно подчеркивал непрестанный звук живых голосов: то щебечут выдры, то рыгают жабы, то свистят певучие деревья, то взревет с присвистом вошедшая в гон выверна.
Тан’элКоту казалось, что здесь пахнет домом.
Он стоял посреди зверинца, широко раскинув руки, раззявив Оболочку, как птенец разевает жадный клюв, впитывая каждый шорох в листве, каждый взмах крыльев, каждый всплеск воды в бассейне, ибо здесь жизнь из его мира была сосредоточена наиболее плотно – а все живое в нем дышало Силой. Избитый и обожженный, весь в бинтах и синяках, он срезал некогда длинные шоколадные пряди, обгоревшие до угольных кудряшек, но запах дыма все не отставал. Могучая грудь была туго перетянута фиксирующей переломанные ребра повязкой, модный, только что из химчистки костюм топорщился то тут, то там. Обычный человек не выдержал бы боли без сильно действующих наркотиков. Но Тан’элКот не был обычным человеком. Все потребное для исцеления ран давала ему Сила.
И хотя здесь была доступна лишь малая ее часть, он оставался Тан’элКотом. Бывшему богу достаточно было и этого.
У ног его стоял на коленях хрупкий юный длинноволосый брюнет с пронзительными карими глазами – Грегор Хейл Проховцев двадцати лет от роду, лучший студент, когда-либо попадавший к Тан’элКоту на семинар по прикладной магии. Оболочка его сияла густой травянистой зеленью сосредоточенной медитации и по мере того, как Тан’элКот накачивал ее энергией, становилась все плотней, все ярче и шире. Грегор опустил голову, почти касаясь лбом рукояти воткнутого между мраморными плитками пола меча-бастарда, и не сводил глаз с его крестовины, словно тамплиер на молитве.
