Тем клинком был Косалл.
Рядом с Грегором стоял горшочек жидкого серебра – суспензия казалась черной. На горошочке лежала еще влажная соболья кисть с ясеневой ручкой. Жидким серебром были начертаны сияющие руны, покрывшие обе стороны клинка почти до острия.
Бледными пальцами мысли Тан’элКот пробежался по прихотливым извивам последних пяти рун, соединявших узоры по обе стороны клинка. Он вложил узор в Оболочку своего ученика и добавил сил, чтобы впечатать ее поглубже: оставаясь в чародейском трансе, Проховцев должен был видеть руны, словно наяву. Медленно и осторожно, стараясь не сбить дыхание, ученик чародея взял кисть, окунул в жидкое серебро и принялся переносить мысленный образ на холодную сталь.
– Отлично, Грегор, – пробормотал Тан’элКот, наблюдая за ним, – просто превосходно. Можно сказать, что твоя рука тверже моей.
Без могучих токов Силы из Поднебесья эти руны были мертвы, как сам Косалл. На родине они пробудятся к несвятой жизни, стоит живой плоти связать их через проводящую ток кровь. Стоит неодолимому клинку рассечь чье-нибудь тело, и руны эти скуют отлетающую из тела душу – упрощенный вариант того же заклятья, с помощью которого Ма’элКот захватил память Ламорака и еще многих иных.
Чары были не только начертаны узорами по клинку; они были выжжены и в рассудке Проховцева. В урочный час он произнесет нужные слова на непонятном ему языке, а тело его совершит необходимые движения. Несколько часов под бдительным взглядом желтых глаз пленной выверны провели они в трансе, пока Тан’элКот с мучительным тщанием вгонял в память Проховцева каждый слог, каждый поворот ладони и наклон головы. Если не мелочиться, это была мастерская работа. Тан’элКот был совершенно уверен, что повторить его успех не сумел бы никто из живущих.
Процедура эта принесла ему необыкновенное удовлетворение. Куда большее, чем создание скульптур на потеху невежественным богачам.
Он сотворил из Проховцева марионетку – нет, поправился он, манипулятор: устройство, выполняющее волю хозяина там, куда тот сам не заберется. Чтобы подчинить волю студента, больших усилий не потребовалось; на протяжении многих месяцев курса прикладной магии Проховцев все лучше приучался безропотно исполнять любой приказ учителя. И к настоящему времени и помыслить не мог о неподчинении. «Как странно, – подумал Тан’элКот. – Словно я с самого начала рассчитывал на это».
Так он намеревался исполнить свою часть уговора с Коллбергом и Советом попечителей: подарить им погибель Кейна и смерть Пэллес Рил. Порой он позволял себе надеяться, что Совет не отступится от своей части сделки, но особенно на это не полагался. Их вчерашние речи попахивали вероломством. Возможно, они не покончат с соучастником на месте – по иронии судьбы у Тан’элКота, как и у Кейна, было немало поклонников среди праздножителей и даже в самом Конгрессе – но Совет, по всей вероятности, невысоко ценил как его жизнь, так и свое слово.
Что нимало не тревожило Тан’элКота. Он видел эту развилку среди фрактальных ветвей дерева вероятностей, которое растил силой воли, и уже подготовил тот черенок, что принесет желанные плоды.
Пока Проховцев рисовал на клинке чародейские знаки, Тан’элКот потихоньку отошел. Поглощенный тяжелейшей – для него – задачей поддержания транса, Проховцев не заметит отсутствия учителя. Неизбежные соцполицейские, после пожара прилипшие к Тан’элКоту, словно устрицы к скале, остались за порогом; бывший император заявил, вовсе при этом не приврав, что их электронное оснащение, броня и оружие нарушат хрупкие токи Силы в зверинце. Коллберг приказал им держаться в стороне, покуда не завершится наложение – нет,
Так что пока Тан’элКот был свободен.
Он прошел в двойные бронестеклянные двери оранжереи и выглянул в гулкую пещеру вестибюля, за пределы ПН-поля. Проходы для публики были перегорожены углеволоконными щитами, и в вестибюле царила противоестественная мгла. После ночного пожара Кунсткамеру закрыли якобы на время «внутреннего расследования по делу о поджоге». Тан’элКот прошествовал мимо стоящих кольцом справочных и билетных касс и направился к занимавшему целую стену около контрольных турникетов ряду общественных терминалов.
Память Ламорака подсказала личный код Эвери Шенкс: теперь счет за разговор придет в бухгалтерию «СинТек», а компьютерные программы-трояны, готовые проснуться при упоминании Тан’элКота, не пробудятся от дремоты. Не услышав сигнала автоответчика, Тан’элКот улыбнулся. Он вовсе не собирался оставлять записанное сообщение – есть вещи слишком деликатные, чтобы доверять их ядрам памяти.
На экране появилась сама Эвери Шенкс. Ее орлиный взгляд впился в лицо бывшего императора, от враждебной подозрительности через узнавание перетекая в открытую ненависть. А она, решил Тан’элКот, очень привлекательна. Суровое, внушающее страх лицо, сплошь острые грани и нестыковки, – а все же было в нем совершенство, словно таким и задумывала его природа: словно лунные горы.
– Ты, – проговорила она без всякого выражения.
– Я, – согласился Тан’элКот. – Рад, что мое имя вам знакомо, бизнесмен. – «…И мне не придется представляться», – закончил он мысленно.
Трояны в студийной сети, без сомнения, настроены на его имя, произнесенное вслух; стоит в беседе прозвучать «Тан’элКот», и траян немедля прервет разговор.
– Где ты добыл этот код?
– Вы знаете, – ответил Тан’элКот без улыбки. – Вы, полагаю, наблюдали за процессом Коллберга.
Взгляд ее потерял остроту, ломаные черты лица смягчила обыкновенная человеческая скорбь – но всего лишь на мгновение, не более того.
– Да. – Взгляд Эвери Шенкс подернулся ледком. – Что тебе нужно?
– Завтра утром, примерно через час после рассвета, ваша внучка испытает травматический шок по причине, которую вы даже не в силах вообразить. Поражение может выразиться как шизофрения, аутизм или кататония – точней сказать не могу. Зато вполне уверенно могу сказать, что помочь ей не сможет никто на Земле, – Тан’элКот слегка склонил голову, будто признавая собственную дерзость, – кроме меня.
– Откуда тебе это известно?
– Я суть тот, кто есть, бизнесмен.
