сейчас было не время для диалогов со страхом. Оставалось только броситься вслед за девчонкой, которая вдруг остановилась, ничуть не запыхавшись.
— Что ты, черт возьми, затеяла? — спросил я.
— Погляди… погляди… — тыкала она пальцем, и я заметил прорубь, которую кто-то сделал посреди залива. В ней вполне можно было искупаться, особенно этой худышке, и я старался быть начеку — на случай, если она задумала продемонстрировать свои способности.
Но девчонка оказалась еще более безумной. Безо всякого предупреждения она начала прыгать по льду возле проруби. Она прыгала и топала ногами, изо всех сил, вверх-вниз, с какой-то дьявольской энергией.
— Прыгай… прыгай… — говорила она мне.
Я дрожал от холода, ноги промокли, и мне вовсе не хотелось идиотски прыгать на льду, который мог вот-вот треснуть. Увидев, что я не слушаюсь, она рассвирепела и наотмашь хлестнула меня по лицу.
— Олрайт, — сказал я и тоже стал прыгать. Лучше делать, как она говорит, и не сопротивляться.
Мы прыгали и топали изо всех сил, и лицо девчонки стало постепенно приобретать восторженное выражение: ледяной ветер завыл в трещинах льда, лед свистел и гудел, трещал и хлопал, как рвущиеся струны, а где-то вдали, за горами и заливами, отзывалось эхо. Луна освещала голубым сиянием жалобно воющий лед, и, отзываясь в бесконечной густой синеве неба, стальная боль кристаллов обрастала плотью и кровью, мехом и нервным воем животных глоток: лисы отвечали льду! Стоило льду вскричать от мучений, бросив протяжное эхо над окрестностями залива, как ему воем отвечала лиса, а безумная девчонка с новыми силами прыгала по льду, лед отзывался новым воплем, который подхватывали лисы, и этот разговор луны, измученного льда, безумной девчонки и перепуганных лис мог продолжаться до бесконечности.
Я слушал, и мне казалось, что я нахожусь на грани возможного.
Как и трагическая опера, любое повествование достойного уровня должно иметь
— Что за время? — Так звучала первая реплика Лео Моргана, вернувшегося из долины смерти, где он провел последний месяц. Генри увидел в этом признак выздоровления и решительно заявил об этом.
Мы дружно наблюдали, как Лео, измученный, начисто лишенный жизненных сил, с опустошенным сознанием, недоступный, лежа в кровати, выходит из комы — шаг за шагом, моргая от назойливого, но очень кратковременного солнечного света, — чтобы снова впасть в транс.
— Что за время? — спросил он нас, стоящих у его постели, и, оставив без внимания метафизику — вдруг парень допился до полного выпадения из времени и пространства, — Генри кратко ответил:
— Половина первого пополудни, двадцатое апреля семьдесят девятого года.
Должно быть, Лео понял ответ: он застонал и заворочался в постели; наконец, улегшись на бок в расслабленной позе, он открыл глаза, чтобы оглядеться.
— Ты дома, Лео, — громко и четко произнес Генри. — Мы привезли тебя домой.
— М-м, — промычал Лео, не найдя слов для ответа.
— Тебе было нехорошо, — пояснил Генри. — Но все прошло. Мы с Класа поставим тебя на ноги. Правда, Класа?
— Конечно, — согласился я, хотя тон Генри мне не нравился — он говорил, словно с умирающим в больнице.
Пациент тут же заснул снова, а мы с Генри в полном молчании вернулись к своим занятиям, чтобы не тревожить целительный сон нашего подопечного. Он явно шел на поправку: самая тяжелая абстиненция прошла на удивление спокойно: я ждал белой горячки, ползания по стенам, диких криков по ночам и прочего, но ничего подобного не последовало.
Мы приехали в Стокгольм с двумя потерпевшими кораблекрушение на даче в Лёкнэсе. Девчонку с трудом удалось усадить в машину, а Лео безвольно дремал на заднем сиденье. Мы отвезли черного ангела в наркологическую клинику и, не получая о ней никаких известий, сделали вывод, что о ней хорошо позаботились.
Генри немедленно связался с домашним доктором Гельмерсом, который явился с целым набором ампул, витамином В и прочими специальными препаратами против абстиненции, которые могли облегчить жизнь и нам, и нашему пациенту. Пыхтящий и фыркающий Гельмерс был единственным известным мне домашним доктором, который выглядел именно так, как положено таковому. Полукруглые очки, седые волосы, идеальные зубы, внушительный разворот плеч и очень упругая для такого возраста походка. Он, разумеется, знал все, что только можно было знать о семействе Моргоншерна, о детских болезнях мальчиков, о том, как в отдельной спальне, вскоре превратившейся в бильярдную общества «ООО», угасала бабушка. Доктор Гельмерс утверждал, что она, подобно самому Гёте, бредила и говорила о свете. Словом, это был образованный, опытный, объездивший полмира господин, некогда, разумеется, член общества «ООО».
Доктор Гельмерс хорошо понимал, что лечение Лео должно проходить дома так долго, насколько это возможно. Он не слишком высоко ценил новые методы терапии и эксперименты с глубинами человеческой души. Никакое лечение не могло быть для Лео полезнее, чем постоянная забота родных. Конечно, дом Генри Моргана был не лучшим местом для мутиста[72] или кататоника,[73] так что пара курсов в Лонгбру все-таки потребовалась. Но на этот раз речь шла «всего лишь» об алкоголе, и дело было ясное. Лео, конечно же, скоро встанет на ноги, а если придется туго, надо лишь вызвать доктора Гельмерса, в любое время суток.
Осложнений не последовало. Лео лежал в коме, сильно потел, немного бредил и чуть-чуть страдал судорогами — что-то вроде стенокардии, наверное, — но такие приступы всегда проходили и сменялись глубоким, спокойным, сказочно-летаргическим сном. Спустя несколько суток Лео задал вопрос о времени, и Генри увидел в этом знак того, что буря миновала, а прилежные сиделки могут пожать друг другу руки, довольные проделанной работой.
— Неплохо для непрофессионалов, — заметил Генри.
— Не говори «гоп»… — ответил я, закоренелый скептик.
— Не надо опять спускать меня с небес на землю, — пробормотал Генри. — Не надо лишать меня надежды, как только я увидел просвет.
— Ладно, я зануда, — согласился я. — Мы проделали хорошую работу и можем быть довольны.
Несколько дней мы старательно выхаживали Лео, прилежно работали и страстно ждали весны, которая все не наступала. «Доктор Генри и компания» носились по длинным, мрачным сервировочным из кухни в комнаты Лео и обратно, принося травяные чаи для Лео, специально сваренную для Лео кашу, укрепляющий и оздоровительный напиток для Лео и прочие волшебные зелья и препараты, которые могли наладить работу его организма. Мы делали успехи, записывая все — от аппетита до формы и запаха испражнений, — на графике температуры, вывешенном на кухне.
Произошедшее не причинило большого ущерба и Великому Искусству. Я писал примерно по пять страниц в день, довольно точно, как мне казалось, отображая медленную гибель Арвида Фалька. Я уже мог разглядеть маячащий среди стопок блокнотов, разрозненных листков с заметками, фразами и репликами, среди мрачных зарисовок тоскливой зимы конец: массивную коду, потрясающий воображение заключительный аккорд, который смягчит сатиру и позволит перейти от патетики к глубокому, искреннему трагизму.
Если верить Генри, у него дела обстояли так же. «Европа. Фрагменты воспоминаний» о пятнадцатилетней игре на пианино в джазовых клубах Стокгольма; о свистящем школьном органе датских квакеров; об игре на фортепиано в лондонском пабе и мюнхенском баре, на рояле в альпийском поместье Моссберг и в парижском «Боп Сек» — все это было похоже на историю страданий Европы, воплощенных в потрясающем опыте одного человека. По крайней мере, так отзывался о произведении сам автор. Мне же пока не довелось его услышать.
