Я не мог и представить себе, что скоро все это можно будет назвать последней встречей с братьями Морган.
Спустя сутки я попытался открыть глаза, чтобы оглядеться и понять, где я нахожусь, — но напрасно. Я не мог открыть глаза: разъедающе резкий свет с потолка причинял мне невыносимую боль. Пришлось довериться слуху: это было чуть приятнее. Я услышал шарканье деревянных подошв по линолеуму — быстрые проворные шаги в коридоре, хлопанье дверей, звон металлических инструментов в стальных лотках и голоса: мужские и женские, называющие имена, регистрационные номера и прочие данные.
Спустя сутки я очнулся, предположительно, в больнице, в отделении интенсивной терапии, с адской головной болью. В башке что-то гудело, шумело и взрывалось, и я счел за благо не открывать глаза.
Но кто-то — вероятно, ночная дежурная, которой поручили опеку надо мной, — заметила мои старания и сказала:
— Привет, Клас, ты слышишь меня?
— Я ж не оглох, — проговорил я заплетающимся языком.
— Конечно, не сдох! — радостно подхватила дежурная.
— Не оглох! — раздраженно повторил я. — Возьми меня за руку, пожалуйста, — попросил я и тут же почувствовал прикосновение маленькой теплой ладони, — и расскажи, что произошло.
— Я ничего не знаю, — ответила дежурная. — Я только что пришла, но остальные говорят, что ты упал и довольно-таки сильно ударился головой.
— Упал! — рявкнул я, попытавшись подняться резким рывком, после чего в голове раздался новый взрыв. — Аййй! — вскрикнул я, упав на подушку. — Черта с два, упал!
Кажется, дежурная подавила смешок.
— Так, по крайней мере, сказал твой приятель.
— Кто? Какой? Что за приятель?
— Тот, с которым ты живешь.
— Генри? Генри Морган?
— Не знаю, как его зовут, но он…
— … носит галстук и врет как сивый мерин, и еще у него пробор слева и выбрит он до блеска?
— Да, наверное, он, — согласилась дежурная. — Только что принес цветы. Еще он оставил письмо. Вот оно…
— Письмо?!
На этом мы были вынуждены прервать разговор, так как я почувствовал новый приступ тошноты, который обернулся позывами к рвоте; дежурная привычным жестом подставила овальную картонную ванночку, и я наполнил ее позорной жидкостью, чтобы затем снова погрузиться в забытье.
Очнулся я на следующее утро — вероятно, двадцать девятого апреля. Погода была не такой уж отвратной: сквозь жалюзи одного из многочисленных окон больницы «Сёдер» светило яркое солнце, и на сей раз я мог насладиться этой роскошью, широко открыв глаза. Головная боль чуть ослабла, и я сумел немного приподняться, опираясь на спинку кровати. Я пришел в себя настолько, что даже стал шарить рукой в поисках рычага, который приподнимает изголовье кровати, но не нашел его.
Теперь я почувствовал прохладу возле ушей: казалось, комнату продувает умеренный или даже порывистый ветер, но это, разумеется, не могло быть правдой. Даже не прибегая к помощи рук, я лихорадочно констатировал, что на моей голове больше нет волос — я, Клас Эстергрен, внезапно стал обладателем лысой, или, если угодно, обритой головы. После непродолжительной и мучительной внутренней борьбы я все же не сдержался и потрогал голову рукой: так точно, какой-то негодяй побрил ее, лишив густой, шикарной шевелюры, ниспадавшей красивыми волнами. Вот черт, подумал я, кажется, дело плохо. Кроме прочего, ощупывая голову, я обнаружил сильную припухлость и компресс: боль в этом месте возникала от одной только мысли. Видимо, туда и пришелся удар.
Как только я обнаружил все это, в комнату вошла дежурная. Перед собой она катила тележку, на которой стоял телефон.
— Господина Эстергрена к телефону, — сказала она.
— Шикарный сервис, — отозвался я, ожидая услышать идиота Генри Моргана и его идиотские отговорки, но звонил не он.
Звонила моя мать, обеспокоенная и огорченная. Дежурная украдкой улыбалась: вероятно, ее веселила моя унизительная прическа, когда я, натужно подбирая слова, чтобы успокоить мать, восстанавливал картину неудачного столкновения с порогом в подъезде, падения и приведшего к беспамятству удара о прекрасный пол из мрамора, доисторических окаменелостей и прочих чудесных геологических пород. Но речь моя была недолгой: мать, разумеется, была убеждена, что я стал жертвой зеленого змия, и никто не мог бы убедить ее в обратном. Ну и черт с ней, пусть думает что угодно. Как бы то ни было, я шел на поправку, по большей части сохранив рассудок, засим я и распрощался, поблагодарив за звонок. Разговор меня сильно утомил. Напоследок мать успела предложить, чтобы я на время переехал к ней: этого следовало ожидать, и я не имел ничего против такого развития событий.
Чуть позже я удостоился чести увидеть дядю доктора, который пожал мне руку и сообщил, что у меня сильное сотрясение мозга. Предварительный диагноз гласил «субдуральная гематома» или что-то в этом роде — то есть, сильное кровотечение под самой корой мозга: травма, которую часто получают пьяницы и которая требует немедленного нейрохирургического вмешательства. Потому меня и побрили — на всякий случай.
Волосы растут быстро, и мне следовало благодарить свою счастливую звезду за то, что она сохранила мой рассудок. Мне сообщили, что при сотрясении мозга назначается очень спокойный режим минимум на пару недель, а также рекомендовали впредь осторожнее ходить по лестницам.
Эта рекомендация злила меня до крайности! Мне ужасно хотелось съездить по морде дяде доктору и вообще любому, кто повторял, что в наше время все идет кувырком, потому неудивительно, и так далее, хотя я-то вовсе не кувыркался!
Раз за разом я звонил Генри и Лео, чтобы получить объяснение произошедшему, но никто не отвечал. Звонил я не меньше тридцати раз, и дежурная, которой всякий раз приходилось вкатывать телефон на тележке, в конце концов недовольным тоном дала мне понять, что у нее есть и другие дела. На тридцать первый раз я сдался. Парни исчезли.
Дело, вероятно, обстояло так: я вернулся домой из «Вимпис» и обнаружил Лео в беспамятстве возле кухонного стола. Я дотащил несчастного до спальни, где тот, всхлипывая и жалко хихикая, уснул в постели.
Затем я приготовил ужин: размороженные тефтели и шпинат, сварил крепкий кофе и налил его в термос, после чего заперся в библиотеке. «Красная комната», которую я основательно прибрал и почистил, выглядела совсем неплохо: не хватало только некоторой доработки деталей и заключительного трагического аккорда. Работа шла довольно гладко, и мне казалось, что все может встать на свои места уже к следующему утру, если я не переусердствую, а буду работать трезво и без лишней спешки. Чуть меньше сигарет, крепкий кофе и спокойная обстановка — вот все, в чем я нуждался.
Но спокойной обстановка перестала быть очень скоро. На часах было около одиннадцати — я сделал перерыв, чтобы послушать поздний выпуск новостей по радио, — когда раздался звонок в дверь. Услышав глухие сигналы через несколько запертых дверей и понимая, что Лео не проснется, я вышел в холл. Генри все еще гулял с шикарной американкой, которая, как и все мы, искала чего-то особенного.
Я зажег свет в прихожей, увидел два мужских силуэта за стеклянной дверью и, разумеется, спокойно отпер.
Спустя сутки я пытался открыть глаза, страдая от громоподобной головной боли в отделении интенсивной терапии больницы «Сёдер». Я пытался вспомнить все, что видел, но в тот момент я не успел увидеть ничего, кроме абсолютной темноты и звезд, и, может быть, еще услышал треск и особый свистящий, воющий звук в черепе: я уже слышал его однажды в детстве, когда упал с первого в моей жизни двадцатидвухдюймового мотоцикла и свалился в канаву, ударившись головой.
Но на этот раз я точно никуда не падал.
Я, несомненно, был слишком изможден и сбит с толку — мысли беспорядочно роились в моей голове.
