странно, вдобавок ко всему моя шея стала мощнее. Никогда еще мне не был впору такой размер воротничка. Галстука в тон этой рубашке у меня не нашлось, и я отправился в комнату Генри, открыл гардероб и нашел тонкую бордовую вещицу: она отлично легла на грудь, сердце в которой билось чуть тяжелее, чем прежде.
Я думал, что на мою долю выпало молчаливое ожидание. Интересы мои вновь сосредоточились на зеркале с позолоченными херувимами: я мог часами рассматривать собственное отражение, пытаясь разобраться в случившемся. Волосы, как прежде, ниспадали волной, щеки ввалились, но не настолько, чтобы это казалось уродством, кожа покрылась нездоровой бледностью, веки дергались.
Мне было почти двадцать пять: я прожил на земле четверть века и, вероятно, мог прожить еще четверть. Это много. Но в тот момент мне так не казалось. Я чувствовал себя так, словно эти двадцать пять лет, наполненных напряженными событиями — от холодной войны пятидесятых до иранской революции семидесятых, — ничему меня не научили. Я казался себе несведущим и неопытным, хотя отражение в зеркале говорило о противоположном. Оно показывало худого юношу с чуть раскосыми глазами, который, казалось, прошел огонь и воду.
Снова и снова завязывая галстук, я пытался изобразить идеальный «виндзор» Генри. Мне казалось, что я делаю успехи и уже выгляжу вполне пристойно. Расхаживать в костюме и галстуке целыми днями, не делая при этом ничего особенного, было шикарным жестом. Я делал вид, что вовсе не иду ко дну, вовсе не рискую серьезно, по-настоящему заболеть. Если мне суждено погибнуть, то я погибну с достоинством — Генри Морган оценил бы это.
Наше с Генри знакомство не продлилось и года, а Лео я знал меньше полугода. Все произошло быстро, но мне казалось, что мы были братьями всю жизнь. Всего лишь год, думал я. Ровно год назад я был совершенно другим человеком — намного моложе, намного наивнее и намного доверчивее. Я согласился работать в гольф-клубе по рекомендации моего датского дипломатического друга Эррола Хансена. Целое лето я провел на газонокосилках и тракторах, а по вечерам сидел в баре у Рокса. У меня было множество гордых и амбициозных проектов, как и у прочих молодых и резвых литераторов. Однако вскоре мне пришлось осознать, что литература и история не особо нуждаются в моей персоне. Некоторое время спустя я познакомился с издателем Франсеном, который убедил меня в обратном: я должен был написать современную версию «Красной комнаты» Стриндберга к столетнему юбилею романа. Та не прошла испытание огнем и превратилась в пепел. Казалось, все произошло вчера: летний вечер у бассейна в гольф-клубе, мы с издателем Франсеном угощаемся коктейлями, обсуждаем великие планы на будущее и глазеем на магната Вильгельма Стернера, тайного покровителя клуба,
Тайна должна была оставаться в стенах этой мрачной квартиры — по крайней мере, первое время. На мою долю оставались лишь глубокое молчание и долгое ожидание. Так мне казалось.
Ожидание оказалось вовсе не долгим, пусть я и не вполне знал, чего жду. Я стоял в холле перед зеркалом с херувимами, наблюдая за своим нервным тиком, как вдруг раздался новый звонок в дверь. От этого звука меня снова бросило в дрожь, я громко спросил, кто там. Ответа я не услышал и отодвинул огромный шкаф красного дерева, чтобы взглянуть наружу сквозь стеклянные двери. Мне показалось, что за ними стояла женщина, поэтому я решился отпереть без оружия. Последовала долгая, тягостная тишина; в такие минуты успеваешь о многом подумать, высказать последнюю волю в стихах, досчитать до десяти тысяч или, если угодно, сгрызть до основания ногти. Я стоял в проеме, цепляясь за дверную ручку. Она молча стояла за дверью.
Я сразу понял, кто она. Она сразу поняла, кто я. Я ненавидел ее и считал, что ее следует убить. Это было единственной возможной местью. Но убийство было немыслимо, одного беглого взгляда на нее хватило мне, чтобы понять: эта женщина неприкосновенна. Даже ненавидя ее от всей души, ей можно было простить что угодно, не позволив ни единому волосу упасть с блистательной головки.
Она была именно такой, какой я ее помнил: бывшая тусовщица, которую я издали видел в Кантри- клубе и на потертых фото в бумажнике Генри. В ее чертах и в самом деле было нечто азиатское. Наверное, это была красивейшая женщина из всех, кого мне доводилось видеть. Она несла свои сорок лет с той зрелой элегантностью, которая может заставить короля пожертвовать всеми владениями. В каштановых волосах до плеч появились светлые прядки. Изгибы бровей, нос, губы, подбородок — эти линии Бог, Создатель проводил в порыве вдохновения. Это был его дар человечеству. Черный костюм с двумя красными вишенками оттенял не по сезону глубокий загар, который ничуть не делал ее вульгарной или преувеличенно холеной. Блеск в глазах выдавал беспокойство, сдержанную страсть: это придавало совершенству человеческие черты. Она благоухала пачулями, выглядела уравновешенно-шикарной, в полном соответствии с ролью, на туфлях и сумке красовалась всемирно известная монограмма: вероятно, эта
Вероятно, мы молча рассматривали друг друга несколько минут, как тяжеловесы, оценивающие перед матчем малейшее движение противника. Но поединку между нами не суждено было состояться. Никто и пальцем не смел тронуть это создание. Я же выбыл из строя, я был в нокауте.
Она произнесла первое слово, нарушив тяжкое молчание.
— Ты Клас, насколько я понимаю, — произнесла она глубоким голосом — его тембр, вероятно, можно было назвать альтом.
— М-м, — согласился я. — А ты, должно быть, Мод.
Она протянула руку: ладонь была мягкой и чуть влажной, нервы у нее все-таки имелись.
— Мы не можем стоять здесь целый день, — сказал я. — Проходи.
— Если не помешаю, — отозвалась она.
— Как ты можешь мне помешать?
— Я подумала, что ты работаешь, ты же писатель…
— Теперь нет. Теперь я безработный.
— Ты в костюме — как будто что-то отмечаешь… Значит, вот каково здесь!
— Ты ни разу здесь не была?!
— Ни разу, — ответила Мод. — Генри хотел, чтобы это было его убежище.
Духи Мод облагораживали пропахший старыми отбросами холл.
— Ты кого-то боишься? — Мод кивнула в сторону массивного шкафа, которым я забаррикадировал дверь.
— Боюсь? — повторил я. — Нет, я просто уборку затеял.
— Не хотишь показать мне квартиру? — попросила она. — Мне всегда было интересно, как она выглядит.
Я проводил ее в темную гостиную и вдруг принялся болтать, как одержимый, как маньяк, как накурившийся смотритель музея, не особо задумываясь над тем, что говорю. Я больше месяца не общался с людьми, а Мод вежливо слушала. Мы проследовали через гостиную с ее креслами, чиппендейловской мебелью, которую дед Моргоншерна выиграл в покер у Эрнста Рольфа в тридцатых годах, камином и двумя фарфоровыми скульптурами — «Правда» и «Ложь», персидскими коврами, треснувшими абажурами с длинной бахромой, шахматным столиком Лео, пепельницей на ножке, столом из желтоватого африканского мрамора Джиалло Антико, пальмами на пьедесталах и прочими вещами, создававшими здесь особую,
