нам следует намеренно фальшивить, чтобы производить впечатление настоящих любителей.
Настало время снимать наш эпизод в фильме. Следуя кратким инструкциям Лизы, утром мы сели на поезд в Сёдерхамн и уже к обеду были на месте.
Генри утверждал, что судьба должна быть благосклонна к нам. Гороскоп дня пророчил ему судьбоносные перемены. «Будьте осторожны — вы имеете дело с мощными силами», — предупреждали астрологи, и Генри однозначно истолковал эти слова в свою пользу.
Мне открылся новый мир — мир кино, где царят суета и блеск. Генри ни на шаг не отступал от этикета, позаботившись о том, чтобы нас приняли, как настоящих звезд. Он, как обычно, был одет так, что реквизит не мог ни добавить, ни отнять естественности его облика. К тому же, он совсем недавно посетил цирюльника, который обновил его мальчишескую прическу с пробором — Генри был верен ей с начала пятидесятых.
Со мной дело обстояло хуже. Сдав меня гримерше, Генри отвел ее в сторонку для небольшого разговора.
— Я не могу, ты же знаешь, — повторяла она, но Генри просил и требовал, и наконец она сдалась и пообещала что-то, о чем я мог лишь догадываться. Они с Генри знали друг друга много лет.
Гримерша — разумеется, раздраженная, — вернулась к моей ничтожной персоне и прическе. За несколько минут ей удалось выстричь из меня образец начала шестидесятых — эпохи, когда «Битлз» еще не обогатились, а парикмахеры не обеднели.
После изнасилования, которому подверглась моя голова, мне пришлось облачиться в именно такие отвратительные серые териленовые брюки, именно такую противную нейлоновую рубашку с сетчатой подкладкой, именно такой галстук из наппы и именно такие остроносые башмаки, которых я опасался с самого начала. Но кино есть кино. Некоторым актерам приходится неделями голодать, чтобы войти в образ доходяги. Некоторые режиссеры мучают своих актеров, обвиняют их во всех грехах, а потом льстят, чтобы довести бедняг до нужного состояния. Лишения — часть этой работы. Звезды кино не только восседают в шезлонгах с золотыми табличками и пьют шампанское. Пожалуй, одна только Гарбо элегантно выходила из повозки, в костюме и гриме, перед самым началом каждого дубля. Во всяком случае, так утверждал знаток творчества Гарбо Биргер из комиссионки «Мёбельман» — но об этом я расскажу позже.
— Сильно! — воскликнул Генри, увидев меня в новом обличье. — Настоящий панк! Попроси, чтобы тебе отдали костюм после съемок. Это сейчас самое то.
Генри расхаживал по студии как дома, беседовал с режиссерами, осветителями, техниками и прочими служителями кино. Со многими он был в дружеских отношениях, народ смеялся и кивал, стоило Генри подойти ближе.
— Это моя последняя находка, Класа, настоящий самородок! — Генри подтолкнул меня к режиссеру по имени Гордон, который, признаться, разочаровал меня. Я ожидал совсем другого. Я всегда думал, что режиссеры — эгоцентричные демоны, истязающие коллег. Но этот Гордон, по всей видимости, принадлежал к новой школе, он был совсем иным: ходил на цыпочках и разговаривал шепотом, словно стесняясь собственной незначительности. Он слабо и неуверенно пожал мою руку своей потной ладонью, сказав, что я идеально подхожу на роль.
— Ты… ты… Ты как две капли воды похож на моего друга детства, — говорил он. — Они, он… этот фильм, это очень личное… Мне нужно… нужно разобраться в самом себе… — продолжал он до тех пор, пока кто-то не отвлек его внимание.
Генри, казалось, разделял мое мнение насчет Гордона; мы как ни в чем не бывало расхаживали по старому залу, разглядывая девчонок. В этом эпизоде изображались приготовления к школьным танцам, атмосфера должна была быть беспокойной, полной нетерпеливого ожидания — а уж что-что, а нервное настроение Гордон создавать умел. Никто ничего не знал, и если бы не Лиза, никакого фильма, наверное, и не получилось бы.
Спустя четыре часа ожидания, шушуканья и переговоров наконец начались съемки. Звезды — профессионалы, которые должны были служить приманкой для публики, — вовсе не сердились. Они привыкли к ожиданию. Директора школы должен был играть один из моих любимых актеров. Когда он прошествовал из гримерки, остальные утихли и потупили взор: его самоуверенность была отвратительна, но люди все равно тянулись к нему, как к пропасти, в которую во что бы то ни стало надо заглянуть.
Гордон шепотом отдавал указания, группировал актеров, а мы с Генри взобрались на сцену и принялись репетировать «Дроппен Дрипп» и прочие забытые шлягеры.
Первый дубль завершился фиаско. Мы с Генри отработали на ура, но у исполнительницы главной роли задралось платье на спине. Гордон, разумеется, оценил этот момент, но что-то все же было не так. Однако после пяти дублей все вышло как надо.
— По-моему, просто отлично, — удовлетворенно сказал Гордон; на том и порешили.
Я даже не успел поймать настроение. Мы репетировали несколько недель, ждали несколько часов, а съемки закончились за несколько минут.
— Такая уж у статистов жизнь, — резюмировал Генри. — Пойдем за нашими кровными.
Кровные нам выдал загнанный кадр, отвечающий за все и вся. Наш скромный вклад в искусство был оценен в пару тысяч.
— Потом половину вырежут. В лучшем случае мы промелькнем призраками на заднем плане. Но ничего не поделаешь. Статист должен быть скромным. Ты есть, но тебя не видно.
— Non videre sed esse, — сказал я.
Генри вздрогнул, непонимающе уставившись на меня. Затем он углубился в рассуждения о сущности и природе статиста. Нередко случается, сказал он, что из целого фильма зритель запоминает одного лишь статиста или дурацкую роль второго плана. По мнению Генри, в этом крылось нечто замечательное, и он даже не был уверен, что согласился бы играть настоящую роль. Ему нравилось оставаться в тени. Только в самом укромном месте он мог создавать музыку едва ли не разрушительной красоты.
Тогда я его не понял, но сейчас, много позже, понимаю очень хорошо. Генри так удручало положение вещей в мире, что он пытался делать вид, будто его ничто не волнует. Прожить жизнь, пожимая плечами, поддевая каблуком камешки. Но я думаю, это было лишь показное упрямство. На самом деле он мог испытывать такой гнев, что еле сдерживался, а настоящий гнев присущ лишь очень чутким людям. Чтобы справиться с тяжкой ношей нравственного долга, ему приходилось делать вид, что никакого долга не существует. Стоило ему столкнуться с чьими-то требованиями, как он пугался и ему начинали мерещиться обвинения. Он старался заранее обезопасить себя. Быть, но оставаться незаметным.
Я совсем не понимал его, когда мы сидели в раздевалке и курили сигареты из его элегантного портсигара. Генри чистил ногти перочинным ножичком, который он всегда носил с собой в темно-красном кожаном футляре. Я не понимал его и был весьма сбит с толку. Более всего меня интересовало, что он думает о моем дебюте.
— У тебя хорошо получилось, Класа, — отозвался Генри, не прекращая своих маникюрных занятий. — Сильно получилось.
— Спасибо. — Я чуть не плакал от радости. — Без тебя у меня ничего не вышло бы.
— Послушай, — сказал Генри, — мне надо зайти на минутку к Карин.
— Кто это — Карин?
— Гримерша. Нам есть о чем поговорить. Встретимся на станции в два пятнадцать, перед поездом.
Генри скрылся в толпе вместе с Карин, а я попрощался с командой киношников и помощником режиссера, который пообещал позвонить, если будет еще работа. Это вселяло надежду. На выходе я столкнулся со Звездой, и меня словно ударило током. Он производил впечатление сверхъестественного существа: столько в нем было нереальности, сверхъестественных сил — того, что называется харизмой. Он был похож на гипнотизера или влиятельного магната, который существует, но остается незаметным. С детства наблюдая Звезду на экране телевизора, я думал, что он вдвое выше. Несмотря на скромный рост, он казался гигантом духа под стать Цезарю, если верить художникам. Я чувствовал, что эта минута вполне может оказаться самой значительной в моей жизни. О таком в старости рассказывают внукам. Жаль, что я постеснялся взять автограф.
Сёдерхамн был одним из тех городков, передвигаться по которым лучше всего на мопеде. Холодный ветер пронизывал меня до костей, настроение было ни к черту. Я пытался согреться, думая о
