теперь он стоял холодный, голый, мрачный, жалкий, покинутый. А на самом его верху, на железном поржавевшем кресте, бронзовый с позолотой Христос, ослепительно сверкая под косыми лучами заходящего солнца, которые создавали ему огненный нимб-ореол, казалось, с мольбой протягивал руки к нему, Филиппу.
И король подумал:
«Для чего эта бойня? Что мне бояться этого молодого человека? (Имелся в виду Тореро, его внук.) Даже если ему все известно, что он может сделать? Ничего! Так почему бы не сохранить ему жизнь? Ведь, кажется, все складывается для меня хорошо. Эта принцесса Фауста передала мне манифест, делающий меня королем Франции. Еретику Беарнцу придется спасаться бегством – ведь вся католическая Франция ненавидит его. А если этой ненависти окажется недостаточно, туда войдут мои армии и нанесут удар. Сикст V, ярый враг моей политики, умер. Его преемник будет на моей стороне… или же он исчезнет из мира живых. Итак, все идет в полном соответствии с моими желаниями. Так зачем убивать? Так ли уж это необходимо? Правда, есть еще шевалье де Пардальян! Но этот все равно уже обречен на гибель, и, если даже я отпущу его сегодня, я смогу простереть над ним свою длань и завтра раздавить его. Значит, решено – мне кажется, я понял тебя, о распятый Господь! Ты крикнул мне со своего креста: „Будь милосердным! Будь великодушным!' Нет, эта чудовищная бойня не состоится».
Именно в этот момент на ухо ему прошептали:
– Я только что отдал последние приказания. Им не уйти от нас. Сейчас, через мгновение, они окажутся в нашей власти, и все будет кончено.
Король страшно вздрогнул и резко повернулся.
Великий инквизитор Эспиноза, стоящий позади него и облаченный в пурпурную кардинальскую сутану, показался ему вдруг огромным пятном крови – кровь растекалась по Филиппу, обволакивала его, скрывала его с головой; это пятно требовало новых жертв, еще и еще, будто заранее было известно, что вся пролитая кровь смешается с ним, растворится в нем.
Присутствия этой красной тени, нависшей над королем, оказалось достаточно, чтобы его решимость иссякла: к Филиппу, только что исполненному стремления миловать, вернулись колебания и неуверенность.
– Не думаете ли вы, сударь, – спросил Филипп великого инквизитора, – что после полученных нами известий можно было бы отложить исполнение наших планов? Если хорошенько все взвесить, то какая нам польза с того, что этот молодой человек погибнет? Разве нельзя было бы отправить его в изгнание, выслать во Францию или еще куда-нибудь, запретив, под страхом смерти, возвращаться в наше государство?
Эспиноза меньше всего ожидал такого крутого поворота, однако же не подал вида. Он не выразил ни удивления, ни недовольства. Очевидно, он уже привык к капризам своего надменного хозяина и научился бороться с ними и добиваться того, что в конце концов король одобрял все решения великого инквизитора. Он устремил тяжелый темный взгляд на Филиппа, словно желая внушить ему свою волю.
– Если бы речь шла только об этом молодом человеке, то мы и впрямь могли бы избавиться от него, не прибегая к крайним мерам. Но ведь есть еще кое-кто, сир. Есть еще господин де Пардальян!
Фауста насторожилась. Что это еще за внезапный приступ великодушия обуял короля? Неужто он помилует и Пардальяна? Она, в свою очередь, тоже устремила на Филиппа пристальный взгляд, изо всех сил стараясь помочь великому инквизитору.
Однако Филипп вовсе не намеревался простирать свое великодушие на шевалье и потому сразу ответил:
– Что касается этого господина, то его я отдаю вам. Впрочем, можно было бы отложить его уничтожение на более поздний срок.
Эспиноза сурово отозвался:
– Господин де Пардальян и так слишком заждался наказания за свою дерзость. Это наказание невозможно откладывать долее. Речь идет о королевском величии. Покуда я жив, никто не сможет посягнуть на него, не заплатив за это преступление жизнью.
Король покачал головой. Эта речь, казалось, вовсе не убедила его.
Тогда Эспиноза перевел свой проницательный взгляд на Фаусту и продолжал:
– Это еще не все, ваше величество. Принцесса Фауста сможет подтвердить вам, что я ничего не преувеличиваю и не выдумываю.
– Я? – удивленно спросила Фауста. – Зачем вам нужно мое свидетельство?
– Сейчас узнаете, сударыня. Нашлись изменники, безумцы, возмечтавшие о немыслимом – учинить бунт против короля, посеять в стране мятеж, развязать в стране гражданскую войну и посадить на испанский трон как раз того молодого человека, которого вы, сир, только что имели слабость пожалеть!
– Клянусь кровью Христовой, кардинал, взвешивайте ваши слова! Вы сейчас рискуете головой, сударь! – воскликнул король почти в полный голос.
– Я знаю, – холодно ответил Эспиноза.
– И вы говорите?.. Повторите, что вы сказали! – проскрежетал Филипп.
– Я говорю, – смело выдержал напор Эспиноза, – что против короны, а может быть, и против самой жизни короля составлен заговор. Я говорю, что мятеж должен начаться вот-вот, прямо здесь. Я говорю, что все заговорщики должны понести наказание и оно должно быть ужасным, чтобы его надолго запомнили. Я говорю, что принял все необходимые меры для подобного устрашения. И я взываю к присутствующей здесь принцессе Фаусте в ожидании ее свидетельства.
Хотя принцесса изумительно владела собой, она невольно бросила по сторонам взгляд, какой бросает утопающий в поисках соломинки, за которую он мог бы уцепиться.
«Эспиноза все знает, – подумала она. – Откуда? От кого? Впрочем, это неважно. По-видимому, среди заговорщиков нашелся какой-нибудь предатель и ради титула, ради малой толики золота предал нас всех. Меня арестуют. Я погибла, погибла безвозвратно. О, безрассудная! Очертя голову я устремилась в западню, расставленную мне этим церковником! Да, сомнений быть не может: его снисходительность, та легкость, с какой он согласился на мои условия, – все это было западней и имело целью внушить мне доверие и заставить выдать себя. Почему я не привела с собой трех моих храбрых французов!.. По крайней мере, я бы
