Как только узники увидели посетителей, все без исключения прильнули к решетке. Они не угрожали, как герцог, они умоляли. Их бледные губы шептали страшные слова, уже слышанные Пардальяном: «Хлеба! Есть!»
Один из монахов взял заранее приготовленную корзину и высыпал через ограду ее содержимое.
Шевалье чуть не стало дурно от отвращения и ужаса, когда он увидел, что в корзине оказались вонючие отбросы. Но эти несчастные безумцы, медленно умиравшие от голода, бросились к гниющим кускам, отталкивая друг друга. Когда кому-то удавалось схватить добычу, он тут же убегал, боясь, как бы его не догнали.
– Ужасно! – снова повторял Пардальян, которому хотелось зажмуриться, но который никак не мог оторвать глаз от этого омерзительного зрелища.
– Все эти люди, которых вы видите, были молодыми, красивыми, богатыми, храбрыми и умными. Все они принадлежали к высшей нашей знати. Вот что сделали напиток, придуманный одним из наших отцов, и жизнь, которой они нынче живут. Что вы скажете об этой пытке, шевалье? Не правда ли, это куда ужаснее того, что вы видели в галерее?
– Я думаю, – негромко ответил Пардальян, – что эти изобретения под стать инквизиторам, которые проповедуют во имя Бога доброту и милосердие.
И, глядя в глаза Эспинозе, он добавил небрежным тоном, совершенно очаровавшим великого инквизитора:
– Сударь, вообще-то я не любопытен, но, может быть, вы все же скажете мне, к чему все эти тошнотворные зрелища?
Губы Эспинозы растянулись в некоем подобии улыбки.
– Я хотел, – ответил он тихо, – внушить вам одну мысль: все эти пытки ничто по сравнению с той, что вас ожидает. Я сделал для вас то, чего никогда не сделал бы ни для кого другого. Это знак моего уважения к вашей мужественной натуре, коей я восхищаюсь больше, чем кто бы то ни было, уверяю вас.
Пардальян слегка кивнул в знак благодарности. Не теряя присутствия духа, он ответил:
– Замечательно, сударь. Итак, вы меня предупредили. А теперь отправьте-ка меня в карцер… или куда- нибудь еще… Во всяком случае заканчивайте с вашими спектаклями.
– Это все… пока, – невозмутимо промолвил Эспиноза.
И кардинал повернулся к монахам:
– Господин шевалье де Пардальян желает, чтобы его отвели в его комнату. И не забудьте, что вы должны обращаться с ним с тем почтением, которое он заслуживает.
Обращаясь же к шевалье, он заботливо добавил:
– Идите, господин де Пардальян, и кушайте. Кушайте и пейте… Не поступайте так, как сегодня утром, когда вы ни к чему не притронулись. В вашем положении вредно сидеть на диете. Если то, что вам подают, вам не нравится, заказывайте сами что пожелаете. Вам ни в чем не будет отказа. Ради Бога, кушайте!
– Сударь, – вежливо ответил Пардальян, не выказывая своего удивления, вызванного такой настойчивостью, – я буду стараться изо всех сил. Но у меня очень капризный желудок. Командует он, а я вынужден ему повиноваться.
– Будем надеяться, – серьезно заявил Эспиноза, – что ваш желудок не станет больше капризничать.
– Я не осмеливаюсь на это рассчитывать, – ответил шевалье, удаляясь в сопровождении своих тюремщиков.
Когда Пардальян наконец оказался один в своей комнате, он принялся нервно ходить взад-вперед.
– Тьфу! Как я только удержался, чтобы не придушить эту ядовитую тварь?
Шевалье улыбнулся: если бы великий инквизитор увидел эту улыбку, его пробрала бы дрожь.
– Да, он верно сказал: его хорошо охраняют. Я бы не успел добраться до него, и тогда меня бы заковали в цепи. Мои руки по-прежнему свободны. Как знать, не представится ли какой-нибудь случай? Вот тогда…
И он снова улыбнулся.
Устав от ходьбы, Пардальян бросился в кресло и стал размышлять. Он вспомнил все, что видел и слышал сегодня, вплоть до малейших подробностей. Он припоминал каждое слово, каждое движение, каждый взгляд и пытался извлечь истину из этих наблюдений. Двое монахов принесли ему обед. Когда они накрывали на стол, глаза их горели от зависти. Вместо того чтобы сразу уйти, как они обычно поступали, монахи остались в комнате: казалось, они ждали, воздаст ли шевалье должное этой роскошной трапезе. Наконец один из них спросил:
– Господин шевалье не хочет есть?
С трудом преодолев отвращение, которое в нем вызывали его сторожа, Пардальян тихо ответил:
– Может быть, потом… Пока я не голоден. Шевалье перехватил быстрый взгляд, которым обменялись монахи.
– Господин шевалье желает, чтобы ему подали другие блюда? – продолжал настаивать монах.
– Нет, преподобный отец, я желаю только одного…
– Чего именно? – с готовностью переспросил монах.
– Чтобы вы оставили меня в покое, – холодно ответил Пардальян.
Монахи снова переглянулись, посмотрели в последний раз на аппетитные блюда, от которых ломился стол, подняли глаза к небу, словно призывая его в свидетели безумия этого заключенного, пренебрегающего такими вкусными вещами, облизнулись, лаская взглядами расставленные на столе
