Однако Мари де Бовилье, которая прежде, казалось, была занята лишь многочисленными любовными интрижками, вдруг выказала себя женщиной с головой, наделенной неукротимой энергией, железной волей и дьявольской властностью. Она разгадывала все заговоры, подавляла всякое возмущение, обуздывала все бунты. Разнузданные монахини с изумлением обнаружили в этой юной красавице, великосветской даме, с мягкими и обворожительными манерами властную правительницу, перед которой все должны были склониться. И те, которые предприняли последнюю и безнадежную попытку сопротивления, узнали на собственном горьком опыте, что эта белая ручка — изнеженная и душистая — никогда не выпустит ту власть, что досталась ей волею судьбы.
Итак, святым сестрам оставалось одно: смириться и вернуться к порядкам, слишком долго ими попиравшимся. В то время, о котором мы ведем рассказ, в монастыре царила строжайшая дисциплина. Аббатиса находилась в полном расцвете сил, ибо ей не было еще и тридцати пяти лет, и деспотически властвовала над обителью; никто не осмеливался тягаться с ней.
Следует, однако, сказать, что Мари де Бовилье заботилась не только о спасении душ, но и о благоденствии плоти, занимаясь всеми делами общины и стремясь к тому, чтобы монастырь становился все богаче и богаче. Она преследовала эту цель с таким упорством и так мало беспокоясь об используемых ею средствах, что можно было подумать, будто величие и процветание монастыря — это единственное, что занимает ее в жизни.
Безусловно, аббатство сильно изменилось с тех пор, как в одном из наших предыдущих романов мы приводили туда читателя. Дни нищеты остались в прошлом и даже стерлись из памяти. Нынче в обители царило изобилие. Прочная ограда окружала монастырь, так что напрасно было бы искать в ней самую узкую щелочку, чтобы тайком проникнуть внутрь. Стены были высокие и очень надежные. За фруктовыми деревьями ухаживали опытные садовницы. Кустарник давал густую тень, огород и виноградник были заботливо обработаны, крылья мельницы усердно крутились. Риги, погреба, чердаки и подвалы ломились от припасов. Молочные коровы, овцы и свиньи толпились в стойлах и свинарниках. Тучи голубей кружили над голубятнями. Сотни и сотни разных домашних птиц кудахтали, гоготали и крякали на птичьем дворе.
Еще несколько лет усилий — и аббатство непременно обретет былые блеск и великолепие. И все это благодаря талантам аббатисы Мари де Бовилье, которая умела находить себе могущественных покровителей — например, отца Котона, духовника Его Величества Генриха IV.
На самой вершине холма, или горы, как говорили раньше, вокруг часовни Святого Петра располагались постройки — частью внутри ограды, частью вне ее. Те, что были внутри, занимали монахини и несколько мирянок — незамужних женщин, бедных крестьянок, искренне и наивно набожных, которых монастырская жизнь непреодолимо притягивала, и которые не могли дать обета, но были тем не менее счастливы и горды оттого, что жили в общине и постоянно видели святых сестер и даже беседовали с ними. Честь эту они оплачивали тем, что выполняли в обители самые грязные работы.
В постройках, расположенных с внешней стороны ограды, были хозяйственные службы аббатства.
Матушка Мари-Анж как раз повела Бертиль к этим строениям. В глубине садика, окруженного забором, стоял павильон — с виду привлекательный, утопающий в зелени и цветах, с крыльцом из трех ступенек. Мари-Анж широко раскрыла дверь и посторонилась, чтобы пропустить девушку, которая смело шагнула внутрь. Тогда старуха быстро захлопнула дверь, дважды повернула в замочной скважине ключ, положила его в карман и преспокойно удалилась.
Услышав скрежет ключа, Бертиль поняла, что попала в ловушку, и бросилась к двери. Слишком поздно! Она заметила окно, подбежала и распахнула его. Оно было затянуто густой железной сеткой. Девушка принялась кричать, звать на помощь, но никто не откликнулся, И тут Бертиль поняла, что услышать ее могут разве что монахини, которые, разумеется, остерегутся ей отвечать. И она замолчала.
…Бледный мужчина следовал за девушкой и ее спутницей до самых ворот Монмартрского аббатства. Постояв там какое-то время в надежде вновь увидеть ту, которую безнадежно любил, он решил вернуться в Париж, Уходя, он бормотал:
— Раз она не появилась, значит, без сомнения, она искала убежища в этом монастыре и, к счастью, нашла его. Она поняла, что ей небезопасно оставаться в городе, и решила укрыться за высокими стенами обители. — Тут он вздохнул. — Наверное, я ее больше не увижу! Что ж, это не главное. Главное — это то, что она ускользнула от коронованного волка!.. Но вот Жеан Храбрый, как же он будет несчастлив!.. Ба! Он поступит, как я, он смирится!
Начинало темнеть. Внизу у склона холма виднелись дома Парижа, в которых одно за другим зажигались окна, похожие на светящиеся глаза, открытые в ночь.
Он вернулся к перекрестку. Крест в сгущающихся сумерках протянул к нему свои перекладины, словно преграждая путь.
И тут таинственная сила остановила молодого человека. Он поднял глаза и мгновение смотрел на крест. Потом на его лице появилось выражение безысходного отчаяния, из груди вырвалось рыдание, и вдруг он тяжело упал на колени. Сильно ударяя себя в грудь, словно желая разбить свое сердце, он хрипел:
— Жан-Франсуа, Жан-Франсуа! Почему ты радуешься несчастью человека, который пожалел тебя?.. Человека, который протянул тебе спасительную руку, который накормил тебя, когда ты умирал от голода, который ласково говорил с тобой, чтобы ободрить?.. Почему ты радуешься, Равальяк? Да потому, что ты знаешь, что он любим… а ты, ты — нет! Ты говоришь себе, — нет, ты громко кричишь: «Тебя не полюбят, Жан-Франсуа, ибо ты отлично знаешь, что дни твои сочтены… что палач уже занес руку над тобой. „ Лицемер! Равальяк, ты — лицемер! Ведь в глубине души ты надеешься, что это чудо свершится, что ты будешь любим ею, ты — осужденный, презренный!.. Ты говорил: «Он один достоин любви, потому что он добрый, смелый и благородный. Я ничто перед ним, я уже приговорен к страшной смерти!“ Нет, Равальяк, ты лицемер, ты обманщик, ты лжец, как тот другой, коронованный еретик… Ты завидуешь, Жан-Франсуа, завидуешь своему благодетелю, твое сердце переполнено ядом… И ты осмеливаешься быть судьей?!.
Он стукнулся лбом о камни дороги и воскликнул:
— Господи! Господи! Сжалься надо мной!.. Просвети меня! Защити! Побори демона, который терзает мою душу!
Долгое время он оставался простертым в пыли молясь, рыдая, воя от боли и безумия, но мало-помалу покой сошел на него, он поднялся и пошел в Париж… Сама судьба вела его и указывала ему путь.
Глава 31
СТРАННОЕ ПОВЕДЕНИЕ БЫВШЕГО УЧИТЕЛЯ ФЕХТОВАНИЯ
Покидая маленький дом Кончини, Саэтта спрашивал себя, что ему следует делать.
— Предположим, — говорил он себе, — Жеан по какому-то счастливому стечению обстоятельств, которые мне не известны, сумел ускользнуть… Или же я явился слишком поздно, и Кончини убил его и успел избавиться от трупа. Так что же здесь произошло? Если Жеан жив, он вернется к себе. Итак, я должен ждать его там. А если Кончини украл у меня месть… — он заскрежетал зубами, — то синьора может готовить себе вдовьи одеяния.
Приняв решение, он торопливо направился к дому Жеана и скрылся за дверью.
Эскаргас не терял его из виду. Когда же он увидел, как Саэтта входит в дом командира, он счел свою миссию выполненной и во весь дух помчался к постоялому двору «Паспарту».
Жеан никогда не затруднялся запирать дверь на ключ. После того, как пара грубых ударов остались без ответа, Саэтта толкнул дверь и вошел в комнату.
Здесь почти не было мебели, кроме простого стола, двух стульев, сундука, служившего одновременно буфетом, узкой кушетки и — наиболее роскошной детали этой скудной обстановки — большого кресла во вполне приличном состоянии. На камине располагалась кое-какая кухонная утварь: котелок, вертел, чайник, свидетельствовавшие о том, что хозяин дома в случае необходимости готовил пищу собственноручно. Это бывало в те дни, когда слишком тощий кошелек не пускал Жеана в кабачок. Юноша даже не без гордости хвастался, что не знает себе равных в переворачивании яичницы. (Несмотря на кажущуюся легкость, это процесс не так прост, как вы думаете.)
Саэтта был голоден. Он раскрыл сундук-буфет, но не нашел там ничего съестного. Разве что несколько бутылок вина показались ему достойными внимания. Он взял одну из них, уселся в кресло и принялся терпеливо ждать, потихоньку отпивая из бокала.
Стемнело, но он не стал зажигать света. В темноте ему лучше мечталось. Девять часов пробило на Сен-Жермен-л'Оксеруа, когда он услышал на лестнице шаги, которые тут же узнал. Улыбка осветила его
