стать частицей этого королевства.
– Да, но в одном я уверен, – произнес полковник примирительно. – Фюрер считает ее достаточно чистой для того, чтобы мы проливали ее по всей Европе ради достижения его возвышенных целей. А прочее не так уж и важно.
Фон Фенн поднялся из-за стола и принялся шагать по кабинету. Его мысли плясали, словно щепки в мощном водовороте. Но все-таки одна звучала громче других. Она звенела в его ушах.
Вурдалак.
Острая боль пронзила основание его носа, и он схватился за него большим и указательным пальцами правой руки.
– Я хочу услышать твое мнение, – с трудом произнес он. – Что может такой человек, как Канн, искать в этой глухомани?
– Медиану.
– Что?
– Летнюю резиденцию римских императоров. Она находилась в паре километров от города. Ниш основали кельты, потом его завоевали римляне. Здесь родился Константин Великий.
– И что же ищет Канн в этой… Медиане?
– Производит раскопки с помощью выделенных ему людей. Никому не позволяет взглянуть на них. Он привел с собой целую роту солдат, которые днем и ночью охраняют территорию.
Отто фон Фенн прижал палец к левому виску:
– Я хочу, чтобы ты присмотрел за ним, Герман. Я хочу точно знать, что этот сукин сын делает.
– Можешь не волноваться, Отто, – пожал плечами Рихтер.
– Почему же?
– Потому что я и так занимаюсь этим.
Отто фон Фенн улыбнулся. Рихтер и в самом деле прекрасный офицер. Такие, как он, прекрасно знают, когда и как действовать самостоятельно, без приказа, главное, чтобы твои действия принесли пользу.
– И каковы результаты?
– Канн что-то пронюхал. И потому очень спешит. Не знаю, в курсе ли ты, но он не ночует в казарме с прочими офицерами, зато нанял дом на холме Калач. И выделил себе охрану из четырех или пяти солдат.
– Сам? Без моего ведома?
– Ты ведь знаешь, что Берлин предоставил ему полную самостоятельность. Кроме того, эти солдаты – из бригады Ваффен-СС[26], которая базируется в Заечаре, так что он имеет на то право. И еще кое-что…
Рихтер на мгновение остановился, вытащил из кармана белоснежный платок и протер очки. Потом поднял голову и посмотрел начальнику в глаза:
– Люди избегают его.
– Извини за цинизм, Герман, но я не вижу в этом ничего удивительного. Он настоящий психопат.
– И не только поэтому. Солдаты, охраняющие дом, в котором он поселился, говорят… что в его комнате по ночам раздаются необычные звуки и что оттуда проникает какой-то странный свет. Мне кажется… Может, это и случайное совпадение, но убийства начались после его приезда.
Фон Фенн посмотрел на Рихтера с нескрываемым удивлением:
– Думаешь, тут есть какая-то связь?
– Не знаю… Может, не впрямую, но…
– Попробуй объяснить мне это, Герман.
– Я думаю, что он каким-то образом спровоцировал их.
Фон Фенн взмахнул рукой:
– Да нет, прошу тебя! Смотри на вещи рационально! Неужели это…
– Скажи мне, Отто. – Голос Рихтера звучал холодно и уверенно. – Что рационального ты видишь в событие последних месяцев?
– Просто вся эта война – огромное безумие.
– Но может ли этот путь привести нас к созданию чистокровного арийского человека? Которому предстоит унаследовать эту землю?
Фельдкомендант отрицательно качнул головой и цинично улыбнулся:
– Тебе нравится эта библейская аллегория… Унаследовать землю? Какую землю? Балканы? Оглянись! Ты видел их лица? Ты видел, как они едят, пьют, молятся Богу? Мы – временные люди в дикой стране, которую не понимаем. Они ведут гражданскую войну, не обращая на нас вниманиях. Мы оккупировали их страну, а они уничтожают друг друга по идеологическим причинам. Небывалый в истории случай! Но когда мы уйдем отсюда, они даже не вспомнят, что сражались друг с другом. Они запомнят концлагерь в районе «Красный Крест», бомбардировки, расстрелы на Бубне, но забудут, что вытворяли друг с другом. Для них это вовсе не важно.
Капитан Рихтер взял в руки папку и вынул из нее дне фотографии:
– Посмотри.
Фон Фенн взял одну из них. На ней человек в длинной офицерской шинели держал в высоко поднятой руке кикой-то плохо различимый предмет.
– Что это?
– Снимок сделан в прошлом году в Прокупле. Младший Печанац демонстрирует отрубленную голову партизана.
– Боже… – пробормотал фон Фенн и принялся рассматривать второй снимок.
Худой и голый человек сидел на металлическом стуле, запрокинув голову. Его тело было покрыто огнестрельными ранами и изрезано ножом; на горле, там, где должен был быть кадык, зияла ужасная рана. Странно, но лицо человека не было искажено болью, под остекленевшими глинами и сломанным носом отчетливо была видна улыбки на омертвевших губах.
– А это?..
– Дело рук Канна. Знаменитый Дрецун, спекулянт из Лесковаца, торговал антиквариатом. У него было нечто крайне необходимое Канну.
– А почему он улыбается?
– Учитывая то, что с ним сотворили, смерть для него стала настоящим счастьем.
С отвращением отодвинув фотографии, фон Фенн налил себе и Рихтеру ракии.
– Зачем ты мне все это показываешь?
– Потому что порой между нами и ними нет никакой, разницы. Потому что иной раз зло… – он ткнул пальцем в снимок, – порождает новое злодеяние.
7
Крсман никак не мог разобраться в маленьких семейных ритуалах Данки, которые она принесла в дом вместе с богатым приданым. Эти бессмысленные встречи, когда женщины обмениваются лживыми любезностями и фальшивыми улыбками, эти слова, полные презрения и лицемерия, Произнесенные высокими голосами, мимолетные поцелуйчики в щечку… Неужели они нуждаются в этих неискренних ритуалах, в этих мещанских штучках? Зачем им это?
И в тот полдень, как во всякий третий день недели, по установившемуся обычаю, госпожа Милена Хаджи-Минтич, супруга Ивана Хаджи-Пантича, торговца продовольствием и немецкого прихлебателя, должна была нанести визит. Данка всегда встречала ее в воротах, где и происходил обмен лживыми улыбками и мимолетными лобзаниями. Потом женщины усаживались за стол под лимой, приправляя чаем и постной выпечкой пустые, завистливые, злобные разговоры.
«Да, повеселишься ты сегодня, Данка, – думал Крсман. – Война для тебя всего лишь неинтересная городская сплетня. Да, повеселишься… Ты это умеешь. Твои господские привычки любую беду
