Из темноты доносилось журчание воды. Будто из расщелины в камне вытекала миниатюрная река. Этот звук проникал сквозь затхлый воздух, переполняя Марко Шмидта страхом, который затаился у него на самом дне утробы.
Они оказались в овальном пространстве. Канн осветил на мгновение лампой разверстые гробы в стенах и фрески над ними.
– Катакомбы, где укрывались христиане… – пробормотал Шмидт.
– Точно, – согласился эсэсовец. – Они отмечены на карте.
– Их и в самом деле много…
– В те времена частенько умирали. Чума, голод, готы.
– Куда теперь?
– В один из этих четырех проходов.
Шмидт пытался рассмотреть входы, но смог увидеть только четыре черные дыры в стене, отстоявшие друг от друга на одинаковом удалении.
– Вы знаете в какой?
– Естественно.
Канн молча двинулся вперед, но на полпути остановился. Оглянулся и всмотрелся в темноту за своей спиной. После чего пошарил взглядом по сторонам.
– Что случилось? – спросил Шмидт, который уже начал потихоньку паниковать.
– Ничего.
– Вы что-то увидели?
– Нет, просто проявляю осторожность.
Шмидт закрыл глаза. Он начал считать про себя до двадцати, так, как еще в детстве его учил отец. Раз… Два… Три… Журчание воды становилось все громче. Четыре…
Пять… Шесть… То, что несколько раньше принял за обычное эхо, звучало теперь все громче и громче ТУП-ТУП-ТУП…
– Вы слышали? – подавленно прошептал он. К его удивлению, Канн на несколько мгновений задержался с ответом, ровно настолько, чтобы услышать легкий звон металла, ударяющего о металл. И только после этого ответил голосом, от которого у Шмидта кровь застыла в жилах:
– Да. Слышу…
Звук усиливался, теперь они могли определить направление, откуда он доносился, – слева, из мрачного коридора ТУП-ТУП-ТУП…
– Вы знаете, Шмидт, что это за звук? – спросил Канн.
– Нет.
– Его издает отряд солдат, бегущий легкой трусцой. Сандалии стучат по поверхности в едином ритме, оружие позвякивает, ударяясь о панцири.
– Шутить изволите?
– Я никогда не шучу, Шмидт. Идемте.
Канн резко взял с места, и полы его черного кожаного плаща напомнили Шмидту крылья летучей мыши.
Восемнадцать… Девятнадцать… Двадцать.
Не имея больше сил сдерживаться, Шмидт проклял себя за слабость духа и, прежде чем вступить вслед за Канном в избранный коридор, бросил взгляд влево. Там, у одного из входов в тоннели, прямо у стены, из которой била тонкая струйка воды, он увидел высокого мужчину в странном одеянии. Он удивленно смотрел на него в течение нескольких бесконечно долгих секунд и со страхом понял, что это никакой не римский легионер, не готский воин и не турецкий пехотинец, а христианский витязь в легком панцире, поверх которого была наброшена алая туника с вышитым знаком дракона…
Пытаясь убедить себя в том, что это всего лишь галлюцинация, Шмидт поспешил за Канном, который уже оторвался от него метров на десять. Боясь потеряться и остаться без спасительного источника света, он пустился бежать что было духу и настиг щтурмбаннфюрера уже в самом конце коридора. Остановившись, он глубоко вдохнул смердящий, пропитанный сыростью воздух подземелья и вновь решил, что он все-таки сошел с ума.
Они находились у входа в большой зал, своды которого поддерживали четыре мраморные колонны. Слева и справа на стенах висели военные трофеи и огромное количество самого разнообразного оружия, покрытого пылью, паутиной и местами ржавчиной. В самом центре помещения находился четырехугольный пьедестал, на который с потолка отвесно падал сноп света.
– Господь всемогущий! Где это мы? – пробормотал Шмидт.
– Примерно под центром города. Именно там, где надо. Должен признать, вы были правы, когда утверждали, что императорский дворец был не на Медиане, а где-то в центре, неподалеку от нынешней крепости, – произнес, оглядываясь, Канн.
После этих слов, ничуть не вдохновившись не слишком богатым украшением зала, грубую кладку стен которого венчали сильно пострадавшие от времени военные трофеи и отличительные знаки римских легионов, он с плохо скрытым отвращением спросил:
– И это все? Груда никчемного железа! Разве это священная комната, достойная императора? Где же величественный армаментариум, о котором…
– …говорят легенды? – дополнил его Шмидт.
– Шмидт, вы вводите меня в опасное искушение, – сердито процедил Канн сквозь зубы. – Лучше бы уж вы держали язык за зубами.
– Но разве вы не видите, герр штурмбаннфюрер, – примирительно сказал Шмидт, не обращая внимания на угрозу. – Неужели вы не понимаете? Драгоценнейшим оружием Константина была вера!
– Вера? – цинично переспросил эсэсовец. – Говорите, вера? О, как бы я хотел узнать, во что верил человек, который позволил убить собственного сына и супругу! Да разве сам Константин не крестился едва ли не на смертном одре? Испуская дух, он принял отпущение всех своих грехов. Разве это не насмешка? Интересно, что это за вера такая, которую принимают, стоя одной ногой в загробном мире?
– Не знаю, – пожал плечами Шмидт. – Может быть, она гарантирует, что ты когда-то восстанешь из этого гроба?
– Человека легче отправить в гроб, чем поднять из него. Поверьте, у меня большой опыт в этом… деле. Ни один из тех, кого я отправил на тот свет, не воскрес. А было их немало. Для меня достаточно одного этого доказательства, чтобы не уверовать в христианские глупости о воскресшем боге и его последователях, которым он обещал подобное же воскресение.
Водя лучом фонаря, Канн присмотрелся к пьедесталу, и то, что он увидел в полутьме за ним, едва не ввергло его в паралич. Под потолком помещения, точно над каменным алтарем, стояли на постаментах два высоких легионера. Канн инстинктивно положил правую руку на кобуру и сделал несколько неуверенных шагов в их направлении.
Однако поняв, что это всего лишь два гигантских скелета в одеждах центурионов, застывшие словно в почетном карауле, он остановился.
Они стояли друг против друга на расстоянии трех-четырех метров. В левой руке каждый удерживал длинное копье с прислоненным к нему щитом. Правая сжимала рукоять длинного меча, простого гладиуса, без каких-либо украшений. Тем не менее их лезвия сверкали в полумраке так, будто их только что выковали.
Канн и его спутник осторожно подошли к пьедесталу, после чего эсэсовец приблизился к мертвым стражникам на полметра, фиксируя взглядом надпись над их головами:
DEI VIM SCIAT MONUM IS QUI ELIGAT BONUM[41].
– Весьма двусмысленная фраза, – возбужденно прошептал Шмидт.
– Точно. Именно потому здесь два меча.
