– Давайте возьмем оба!
– Что-то подсказывает мне, – голос Канна прозвучал неуверенно и настороженно, – что этого делать нельзя.
– Тогда сделайте выбор, – ядовито парировал Шмидт. – Вы ведь чистокровный ариец и потому не можете ошибаться.
– За подобную шутку вы бы мне наверху жестоко ответили, Шмидт!
– Но разве вы не видите, Канн, – с восхищением в голосе продолжил Шмидт, – что это… Это наш дискриминант…
– И только поэтому я должен чувствовать себя как Цезарь, намеревающийся перейти Рубикон? Нет, Шмидт, здесь ставка несравнимо выше, чем судьба республики.
Шмидт промолчал. Страх практически парализовал его, потому что в древней латыни слово «дискриминант» означало не только «решающий миг», у него было еще одно значение.
Разделитель.
Шмидт задрожал.
Перекресток.
Канн шагнул вперед. Некоторое время он всматривался то в мертвые глаза одного, то в череп другого легионера. Яркий блеск лезвий мечей вынудил его отвести взгляд. Он колебался, и это приводило его в бешенство. Он машинально принялся крутить перстень на правой руке, остановив взгляд на вырезанной руне.
В голову ему пришло всего лишь одно слово: «направо».
Арийское право.
Он сделал шаг вперед и грубо вырвал гладиус из мертвой ладони. В этот момент всего на долю секунды ему показалось, что зубы, белеющие над нижней челюстью, сложились в зловещую улыбку. И тогда раздался оглушительный грохот. Одна из мраморных колонн зашаталась, а украшения на ее капители посыпались вниз. Земля под их ногами задрожала, потом сильно дернулась, и все пространство вокруг них заколебалось.
– Бежим! – завопил Шмидт.
Высокая мраморная колонна стала раскачиваться, как маятник, помещение еще раз сотрясли мощные удары: оружие, щиты и трофеи с резким металлическим звоном полетели со стен, треск ломающегося дерева и грохот рассыпающихся камней наполнили утробу арсенала изломанным эхом.
Канн схватил со стены военный штандарт, завернул в него меч и рванулся к выходу. Он обернулся на мгновение, ровно настолько, чтобы увидеть, как рушится огромная мраморная колонна.
Он не был уверен на все сто, но в какое-то мгновение ему показалось, что череп легионера повернулся ему вслед.
13
– Проклятая война… – пробормотал Отто фон Фенн.
Тысяча вещей и событий обеспечила ему головную боль, но в итоге все сводилось к одному. Его не столько беспокоило, что в Сербии то тут, то там люди брались за оружие и что время от времени некоторые участки железной дороги взлетали на воздух. Его приводил в бешенство тот факт, что народ, который они оккупировали от имени рейха, просто-напросто игнорирует оккупантов, поскольку слишком занят междоусобными кровавыми разборками. Сербские железнодорожники бросили работу и парализовали движение на всех направлениях, и в конце мая ему вынуждены были прислать на замену две с половиной сотни машинистов и кочегаров из Германии. К ним добавились еще три сотни летчиков, так что войск стало слишком много, и у фельдкомендатуры не хватало сил и средств обслуживать всех. Он был вынужден поселить тех, кому не хватало места в казармах, в реквизированные частные дома и даже в школы. Фон Фенн не мог воспринять это иначе, как жестокую диспропорцию между вмененными ему обязанностями и постоянно растущим личным составом, находящимся в его подчинении.
На плечах фельдкомендатуры восемьсот девять лежало обеспечение всем необходимым важнейшего оккупационного гарнизона в Нише, но на территории города и в его окрестностях он не мог выполнять функции, которые бы соответствовали его официальному званию – «оккупационная власть». Однажды Рихтер в шутку назвал его «надзирающей властью»: «Мы надзираем за сербами, пока они убивают друг друга. И это нормально, пока они заняты собой и не угрожают нашим интересам».
В подчинении у фон Фенна находилось около трех с половиной тысяч солдат, которые в основном были заняты несением гарнизонной службы и сбором продовольствия, а также обеспечивали вооруженную охрану. Однако тут еще существовали части и подразделения, которые осуществляли свою деятельность независимо от военной администрации, а иногда и без ее ведома. Потому появление Генриха Канна не стало чем-то неожиданным и странным, и даже безобразия, творимые им, не казались из ряда вон выходящими.
Полковник остановился у окна, засмотревшись на перистые облака, плывущие по синему небу.
Несколько дней тому назад Красная армия освободила Минск[42], на Западном фронте союзники осаждали во Франции Кале, и даже «летающие бомбы фюрера»[43] никак не могли переломить ход военных действий.
Еще один четверг войны близился к концу. Близился конец и самой войны. Отто фон Фенн прекрасно понимал это. Потому ему самому показалось странным собственное решение устроить сегодня ночью охоту на зверя. Как будто он хотел, потакая себе в этой странной мании, граничащей с чем-то безбожным, некрофильским, найти надежное убежище от страстей внешнего мира.
Как будто он стремился бежать от одного ужаса к другому.
Его раздумья прервал Рихтер, который вошел в кабинет вместе с поляком в форме инженерных войск.
Рихтер отдал честь и, не говоря ни слова, указал поляку на коробку, которую тот держал под мышкой. Поставив ее на указанное место, инженер принялся ловко вытаскивать содержимое. Сначала он выложил остатки столового серебра, посланного для отливки серебряных пуль, затем снаряженные ими патроны и передал один из них фельдкоменданту. Пока фон Фенн изучал серебряную пулю, венчавшую гильзу, инженер спросил его:
– Зачем вам такие необычные боеприпасы, господин полковник?
Поставив патрон с серебряной пулей на стол, фельдкомендант хладнокровно произнес:
– На перепелок.
14
Таинственная, неестественно легкая тень пролетела по комнате, и Неманя почувствовал на своем плече руку Анны. Он вздрогнул всем телом, отгоняя видение, зажмурился, потом открыл глаза, чтобы взглядом охватить помещение, где он находился. Маленькая комнатка пропахла нищетой, плесенью и чем- то кисловатым вроде йода. На старой кровати спиной к нему лежал человек. Из-под застиранного серого солдатского одеяла торчала только голова с прядями совершенно седых волос.
– Grave ipsius conscientiae pondus[44], – произнес, не оборачиваясь, человек. Его голос доносился как будто издалека; он был надтреснутым, усталым и совершенно лишенным жизни.
– Ты последний из тех, кто имеет право цитировать Цицерона, – холодно произнес Неманя.
Человек на кровати начал поворачиваться; из-под одеяла показалась сначала его забинтованная ладонь, потом рукав белой рубахи, и только потом – искаженное мукой лицо.
Драгутина несколько задело равнодушие Немани. Обычно люди, увидев его, не скрывали жалости.
