Мадам Оракул

лодыжкам, стала оседать; над ней поднимались острова груди и бедер. Незнакомые мужчины, чьи взгляды раньше скользили по мне так, словно я была пустым местом, начали поглядывать на меня из окон грузовиков, со строительных лесов — вдумчиво, изучающе, как пес смотрит на пожарный гидрант.

Что касается матери, то сначала она была довольна; правда, выражала это по-своему:

— Давно пора, хотя, может, уже и поздно. — Позднее, видя, что я не отступаю, стала говорить: — Ты погубишь свое здоровье… Почему ты ни в чем не знаешь меры? — И даже: — Надо все-таки есть побольше, доголодаешься до смерти.

Она, как и раньше, пекла всякие пироги, печенье и оставляла на кухне мне на искушение, и я с потрясением осознала, что так в известном смысле было всегда. Но я худела, и мать все больше терялась, уходила в себя. Она уже довольно много пила и начала забывать, куда что положила, отдала платья в чистку или нет, что говорила, чего не говорила. Временами принималась умолять меня бросить таблетки и позаботиться о своем здоровье; потом вдруг впадала в ярость, клокочущую, хаотичную, совершенно не похожую на былой целенаправленный гнев.

— Ты невыносима, — презрительно бросала она. — Убирайся, тошнит на тебя смотреть.

С моей точки зрения, такое поведение могло иметь только одно объяснение: кроме моего похудения, у нее ничего не осталось. Все свои дома она уже обставила, делать стало нечего, и на мне она рассчитывала протянусь до конца. По идее, я должна была радоваться ее огорчению, но вместо этого только недоумевала. Я ведь и правда верила, что, если похудею, мать будет счастлива; деспотично, самодовольно, но счастлива: ее воля исполнилась. А она почему-то бесновалась.

Однажды, когда я, еле живая от голода, приплелась из школы и отправилась на кухню за своей единственной наградой — кусочком хрустящего ржаного хлебца, — мать нетвердой походкой вышла из гостиной со стаканом скотча и, несмотря на поздний час, в розовом халате и пушистых шлепанцах.

— Посмотрите на нее, — сказала она. — Ест, ест, только одно и умеет. Ты отвратительна, понимаешь, на твоем месте я бы и нос на улицу постеснялась высунуть. — Такое она говорила, когда я еще была толстой, а она пыталась застращать меня, чтобы хоть как-то уменьшить, но сейчас подобные речи казались совершенно неуместными.

— Мама, — ответила я, — я на диете, ты не забыла? А ем я хлебец, если ты не против, конечно, и сбросила уже восемьдесят два фунта. И как только сброшу еще восемнадцать, то пойду к мистеру Морриси, получу деньги тети Луи уеду из дома.

Мне, конечно, не следовало раскрывать карты. Мать посмотрела на меня со злостью, которая быстро сменилась страхом, и яростно выплюнула:

— Бог тебе этого не простит! Бог тебе этого никогда не простит!

Тут она схватила ножик, которым я намазывала на хлебец творог, и вонзила мне в руку, повыше локтя. Нож прошел сквозь свитер, оцарапал кожу, отскочил и упал на пол. Мы обе не могли поверить в случившееся и, не отрываясь, смотрели друг на друга. Потом я подняла нож, положила на стол и непринужденно накрыла левой рукой дыру в свитере, будто хотела спрятать то, что сама наделала.

— Я, пожалуй, приготовлю чай, — сказала я непринужденно. — Тебе налить, мама?

— Было бы замечательно, — ответила она. — Чай очень бодрит. — Мать неуверенно села на стул. — Я хочу в пятницу пройтись по магазинам, — продолжала она, пока я наливала воду в чайник. — Впрочем, тебе это вряд ли интересно.

— Почему, было бы замечательно, — отозвалась я.

Вечером, когда в комнате матери все стихло — она пошла спать рано, а отец был еще в больнице, — я собрала чемодан и ушла. Я очень испугалась — не столько ножа (царапина оказалась неглубокой, к тому же я как следует промыла ее антисептиком, чтобы не было заражения крови), сколько материнской внезапной религиозности. Когда она заговорила про Бога, я решила, что у нее помутился рассудок. Она, конечно, заставляла меня ходить в воскресную школу, но верующей никогда не была.

Часть 3

12

Утром все вокруг ярко сверкало на солнце. Его сияющие лучи струились в окна библиотеки, где Шарлотта сидела в скромном, аккуратном сером платье с белым воротничком, застегнутым брошью с камеей. Брошь вызывала грустные воспоминания: она досталась Шарлотте от матери, чьи бледные, нежные черты она унаследовала. Мать вложила брошь в руку дочери всего за несколько секунд до смерти. Она улыбнулась — единственная слеза прокатилась по ее щеке — и взяла с Шарлотты обещание всегда говорить правду, блюсти целомудрие и быть осмотрительной и послушной.

— Когда ты встретишь своего мужчину, моя милая, ты сразу его узнаешь; сердце тебе подскажет. А я до последнего вздоха буду молиться о твоем счастье, — сказала она. С тех пор главным сокровищем Шарлотты был портрет матери в тонкой, как паутина, оправе из ее же мягко вьющихся белокурых локонов; ее печальная, неполная надежды улыбка.

Шарлотта, тряхнув головой, отбросила грустные мысли. И снова склонилась над лупой; она чинила крохотную застежку изумрудного браслета. На краткий миг ей представилось, как эти изумруды будут выглядеть на белой коже Фелиции, как подчеркнут зелень глаз и огненное великолепие волос. Но, отринув и эту мысль как суетную, она сосредоточилась на работе.

Вдруг раздался тихий смех, похожий на сонный щебет тропической птички. Шарлотта подняла глаза и сквозь прозрачные белые занавески увидела двух людей, прогуливавшихся рука об руку недалеко от окна и погруженных в интимную беседу. По рыжим волосам Шарлотта узнала Фелицию. Та была одета в очень дорогой утренний костюм голубого бархата, с оторочкой из белых страусовых перьев по вырезу и рукавам. Наряд венчала потрясающей красоты шляпа. Руки Фелиции прятались в горностаевой муфте. Она вновь рассмеялась, откинув голову, и на молочно-белой шее, на маленьких зубках сверкнуло солнце.

Ее спутник в коротком плаще с капюшоном, склонившись к Фелиции, шептал что-то ей на ушко. В обтянутой перчаткой левой руке он держал кнут для верховой езды с золотым набалдашником и небрежно им помахивал. Шарлотта подумала, что это, наверное, Редмонд, и пришла в смятение; однако едва мужчина выпрямился и она увидела его профиль, то сразу поняла; этот человек хоть и похож на Редмонда, но все же не Редмонд. У того более орлиный нос.

Шарлотта, сама того не желая, услышала обрывок их разговора. Мужчина тихо что-то сказал, а Фелиция, презрительно взмахнув головой, опять рассмеялась и ответила:

— Нет, вы ошибаетесь… Редмонд ни о чем не подозревает. Он так занят этой сметаннолицей крошкой которую нанял чинить мои изумруды, что не видит чего вокруг.

Что она имела в виду? Шарлотта еще глядела вслед удаляющейся паре, когда негромкий звук заставил ее обернуться. В дверях библиотеки стоял Редмонд. Он сверлил ее пристальным взором, горячим, как угли.

— Вам понравилась новая амазонка моей супруги? — спросил он с насмешкой в голосе. Значит, он видел, куда она смотрела! Щеки Шарлотты вспыхнули: неужели Редмонд намекает, что она подсматривает, сует нос в чужие дела? Очень сдержанно она ответила:

— Платье ей удивительно к лицу. Я невольно обратила на него внимание — ваша жена прошла так близко от окна.

Редмонд рассмеялся и подошел ближе. Она вскочила с места и прижалась спиной к стеллажам, уставленным дорогими книгами в кожаных переплетах с тисненым золотым гербом семьи Редмонда на корешках. Сердце бедняжки тревожно билось. Его лицо, невзирая на ранний час, раскраснелось от выпитого, и Шарлотте вспомнились странные истории о его выходках, которые рассказывала экономка, добрейшая миссис Райерсон. Фелиция, леди Редмонд, также имела скандальную